— «Брабус», — осторожно поправляет Якуба Губастый.
В машинах он разбирается хорошо. Якуб довольно ржет:
— Точно, блин, «брабус»! Всегда забываю. Короче, блин, пацаны — оставайтесь. Будете у меня на подхвате, трешь-мнешь, через годик в бизнес возьму. У меня семь палаток, два магазина, рынок держу, лесопилка, блин. Дел по горло.
— Ты айзер, что ли? — вдруг спрашивает Тёха.
— Почему? — удивляется Якуб и скалит в улыбке ровные белые зубы. — Татарин. А че?
— Ниче, — Тёха пожимает плечами. — Просто спросил.
— Морда нерусская? — Якуб смеется. — Так это тут только так. А я в Германии был, так там мне говорят: «Ты русский! Думаешь по-русски, говоришь по-русски — значит, русский». Ну че, остаетесь?
— Не, — Тёха встает, мы поднимаемся следом. — Нам ехать надо. У нас тоже дело.
— Ну-у… — Якуб снова затягивается. — Смотрите сами. Пацаны вы правильные. Что петушару этого отделали, это только в плюс вам, блин. А то, может, передумаете?
— Не. Спасибо. Пора нам, — и Тёха идет к выходу, не обернувшись на нас. Он, наш бригадир, знает — никто не останется.
Хотя Сапог, наверное, очень хотел бы…
***
Якубовский брат действительно сажает нас в пустой товарный вагон, в котором перевозили что-то упакованное в стружку. Целые горы этой стружки громоздятся в гулком чреве вагона, и мы укладываемся на ней, готовые к длинному неспешному путешествию на восток. Еда, вода — три пятилитровые пластиковые баклаги, — Якуб снарядил нас по полной программе.
Задвинув за нами тяжелую дверь, Назар Хайдарович кричит на прощание:
— Я проволоку только в одну проушину засунул. Не высовывайтесь раньше времени. Счастливой дороги!
— Якубу привет! — хором отвечаем мы, и вскоре под полом вагона, пощелкивая, начинают громыхать колеса…
Вроде все хорошо, но я точно знаю — так не бывает. Обязательно должна случиться какая-то подляна, обязательно вылезет какая-нибудь дрянь.
Так и произошло.
Еще дорогой, когда мы шли к разъезду через чахлый лесок, Шуня решила оттереть грязное лицо Хорька снегом и удивленно заметила:
— А ты чего такой горячий?
— Не знаю, — растерянно ответил Хорек, рукавом промакивая талую воду на щеках.
Тогда на это никто не обратил внимания, и вот теперь Хорек лежит, кашляет, зарывшись в стружки и стуча зубами.
— У меня бронхи слабые, — виновато объясняет он каждые пять минут. — Мамка так говорила. Раньше, когда еще не пила…
Потом ему становится лучше — трясуха унимается, он даже ест вместе с нами. Тёха, угрюмо поглядывающий на него, подходит, трогает лоб, хмурится, но ничего не говорит. Зато Хорек начинает говорить, говорить много, словно пьяный. Поблескивая глазами, он несет всякую ахинею, пристает ко всем с вопросами и наконец, дожевывая горбушку, намазанную паштетом, спрашивает у Тёхи:
