Церковь весьма недвусмысленно отождествляла страсть к преувеличению с безбожной неправдой. «Слово “хвастовство” происходит от древнеславянского “хвастати”—лгать, прибавлять в разговоре лишнее. Следовательно, хвастающийся человек согрешает ложью и тщеславием». Однако, как ни странно, ложь не всегда ассоциировалась с гордыней, а порой, наоборот, основной минус бахвальства виделся в том, что оно обнаруживает ненависть к себе. «Прости зависть, тщеславие, превозношение, самолюбие, самооправдание, самохваление и прочие дела гордости. Не считаю себя луже других. Прости, милостивый Господи».
Патологическое хвастовство и фантазерство в это время ассоциировались с Мюнхгаузеном или с его синдромом. Именно эти качества заставляли молодого Мюнхгаузена пребывать в постоянном поиске слов или историй, соответствующих «реальности». В результате, однако, он столкнулся с той полной и страшной действительностью, от которой хотел спрятаться. В силу этого парадокса в каждой неправде всегда есть доля истины.
Неудачные измышления любого лгуна обнаруживают философское поражение, очень похожее на древнее «апофатическое» богословие в православии. Апофатическая теология утверждает сущность Бога языковыми отрицаниями всех мыслимых его определений как несоизмеримых с Ним: безгрешный, бесконечный, бессмертный и т. д. При каждом таком отрицании или ложном определении уходим в ничто. В непередаваемое. За пределами языка или, точнее, в промежутках между словами есть потенциальное знание Бога («Всего») в том, чем Он не является. Просвещенное невежество: знаешь, что не знаешь. Хвастовство — теоретический путь к совершенному апофатическому понятию Бога. Или в современном, менее религиозном понятии — «ко всему».
Лишь парадоксальным отрицанием всех выражаемых логичных и материальных возможностей открывается наиболее полная картина. Каждая неудача и новая попытка увеличивают шанс реализовать полный (порой страшный) потенциал истины, приближаясь к ней через грех и личное поражение. Об этом писал английский поэт Д.Г. Лоуренс в стихотворении «Судьба и молодое поколение», высмеивая экстремальную эстетику Достоевского и тенденцию его героев «вдруг» и неожиданно находить истину только в состоянии полной растерянности (когда «ничего» у них не остается): «Дай мне найти Бога грешным путем!»
Истина в таких случаях разом найдена и потеряна: ее открытие совпадает с пониманием ее недостижимости. Мы замолкаем в мгновенном озарении. Всего на секунду нами овладевает чувство безмерности или вечности, что для Фрейда означало «ощущение неразрывной связи, единства с внешним миром в целом». Будто мы оказываемся в бездонной воде или тьме, и как только появляется первый ориентир — первый знакомый предмет в темноте (который можно узнать, назвать, и удержать) — эффект исчезает. При первом логичном представлении о том, куда я плыву, теряется то, что Фрейд назвал океаническим чувством: «А! Вот это “х”! Я его узнаю, так как он отделен от “всего”. Я его отличаю». Тогда я уже не неразделим во всем: я смотрю на знакомый предмет, значит, я тоже отделяюсь от «всего». Полнота раз- и отделения не знает.
