Меня проволокли вниз по лестнице, затем через двор к проходной и здесь втолкнули в каптерку, провонявшую окурками в переполненных пепельницах среди разбросанного по столу домино. Я уже хотел плюхнуться на лавку, завис над ней, но мой провожатый потянул меня вверх за рукав.
– Ну-ка, встать!
Я глядел в ухмыляющиеся зеленые глаза и понимал его желание – вернуть последний должок, хук справа.
Руки не слушались, но я, как мог, собрался и начал медленно распрямляться: удовольствие ему я испорчу. Еще согнутый, ватной рукой я со всей оставшейся мочи зарядил ему правым кулаком в брюхо. Он крякнул и согнулся, и мы даже стукнулись с ним лбами. Я осел вниз на лавку, ударившись затылком о стенку, и сразу увидел его кулак – он падал на меня слева, и, быть может, впервые я нарушил закон ринга – закрыл глаза. Зубы скрипнули, в глазах полыхнуло белыми искрами, и я вырубился в темноту.
Не знаю, почему я стал различать звуки, возможно, потому, что они стали меняться, что-то добавилось: новые голоса, разговор. Не хотелось ни шевелиться, ни думать. Голова медленно прояснялась, но избитые внутренности буквально кричали от боли. Я перевернулся на лавке к стене и поджал к подбородку колени. А когда окончательно пришел в себя, услышал над собой негромкое, но властное:
– Встать! – Чужая рука рывком перевернула меня от стены на спину.
Я свесил с лавки ноги и сел. Передо мной стояли два опера, в открытых кобурах чернело по «марголину». Из открытых дверей меня равнодушно рассматривали еще двое в форме. У следователей я и раньше замечал этот взгляд, очень типичный: они иногда смотрят на подозреваемого как на вещь, не таясь, спокойно подмечая нужные им детали и признаки. Перед следователем всегда не человек, а набор вопросов, уйма очередной мороки, рутины и, что еще хуже, писанины. Один из оперов был старше, ближе к пятидесяти, другой – совсем молоденький, стажер. Старший подвинул ко мне стул и сел напротив, не мигая, глядя в глаза.
– Водительское удостоверение при вас нашли – ваше? – Я кивнул. – Вас задержали на месте преступления с оружием в руках. Будете писать признательное заявление? Тогда оформим как явку с повинной. Вы поняли меня, Соколов?
Я снова кивнул. Говорить им, что я сам полицейский, да еще в отпуске, глупо, – сами узнают, а так сразу привлекут еще и органы «собственной безопасности», мороки еще больше будет. Бесполезно и что-нибудь отрицать, протестовать, возмущаться или требовать адвоката, – я попал в хорошо смазанный механизм, мне не выбраться из него, пока все его шестеренки не провернутся положенное число раз и не отцепят меня сами. Если, конечно, отцепят. Несколько суток подряд эти шестеренки могут меня, совершенно законно, перемалывать и мучить, пока окончательно не решат, наконец, есть ли у них на меня что-нибудь доказательное или нет.
