В этом заключается суть коллизий современного периода России. Индустриализм с его капитализмом и коммунизмом остались позади, но коммунистические формы оказались более устойчивыми, более консервативными, что обусловило отставание восточного национализма в эпоху перехода к новой стадии развития человечества. Капитализм, либерализм, индивидуализм оказались для России одеждой с чужого плеча и быстро лопнули по швам. На помощь поспешило традиционное православие, но его будущее как идеологической формы неопределенно. Оно неопределенно прежде всего в силу того, что потребительские установки, восторжествовавшие в современном обществе, противоречат категорическим императивам восточнохристианской Церкви.
Троцкий в 1922 году в письме в редакцию «Под знаменем марксизма» утверждал, что «советское государство есть живое отрицание старого мира, его общественного порядка, его личных отношений, его воззрений и верований». В этом пункте идеолог большевизма смыкается с идеологами либерализма, которые также полагают, что советский коммунизм есть нечто принципиально новое по сравнению со старым общественным порядком. История показывает, что власть почвы в России четко проявляется в момент преобразований, под каким бы флагом они не случались, и привлекает внимание одна и та же железная закономерность — происходит усиление государства и его роли. Правда, под славянской хоругвью это усиление государства бывало более милосердно к своим гражданам, нежели замутненное западничеством любого толка и, следовательно, зараженное пренебрежением к традиции и истории отечества, к его «отсталому», «некультурному» народу. В настоящее время либеральная идеология индивидуализма вынуждена маневрировать между показной «жалостью» к жертвам тоталитарных режимов, освящением неприкосновенности личности и плохо скрываемым пренебрежением в отношении населения страны, недостойного их титанических усилий по защите «прав человека».
Заимствованный индивидуализм отказывается признавать исторические основания национального централизма и коллективизма. С тех пор, как мы позволили западному либерализму подойти к нам со своей меркой, наша тысячелетняя страна с огромным опытом и традициями стала «страшилищем». И так бывало всякий раз, когда идеология чужой почвы бралась оценивать нашу историю, неважно какого толка идеология — католицизм или просвещение, марксизм или либерализм. Примерно о том же писал француз Мишле в XIX веке, когда в глазах европейского легитимизма его родина, революционная Франция представлялась «уродом», а ее герои — «чудовищами».
