Я так и не увидел Хойерсверду: на обратном пути я проехал через нее в четыре утра, под противным моросящим дождем. Конечно, она не оправдала бы моих безумных надежд, — но в гортанных звуках ее имени, неотвязно, как аромат духов, мучительно, как вид непокоренной крепости, мне все еще чудится сладость женщины, которая не стала моей — и не станет уже никогда.
Но почему вдруг это воспоминание, ни с того, ни с сего? Эти внезапно возникающие образы, самые яркие картины моей жизни преследуют меня уже несколько дней. Передо мной словно разворачивается фотопленка — говорят, так бывает с утопающими: в последнюю секунду перед ними проходят самые дорогие воспоминания. Да, вся моя жизнь, резкие, четкие образы, таинственная колода гадальных карт, причудливые виньетки, веером разложенные на столе, — я тасую их до изнеможения, будто укладываю этот невесомый багаж перед тем, как назавтра отплыть к неведомым берегам.
8 августа
Сегодня видел сон — вернее, полусон, хрупкий, но вполне связный, он запомнился мне целиком и, несмотря на неясный, даже тревожный финал, оставил после себя приятное тепло, чувство удовлетворения.
Я в парижской Опере, вместе с Кристель и Алланом. Под нами зияет пустота, как на галерке, и тем не менее мне кажется, что мы занимаем самые лучшие места. Ведь к этим местам надо проходить по необыкновенно широким коридорам, просторным, как парадные залы министерства: в конце коридора стоит билетерша и долго смотрит, как мы идем по этой сверкающей пустыне.
Дают "Фауста" (мелодии из этой оперы я вспоминал вчера); и почему-то такой второстепенный персонаж, как Валентин — я узнаю его по бородке клинышком, придающей ему добродушный вид, и громадной шпаге на поясе, — постоянно торчит на сцене и отвлекает внимание на себя — точно хвастливый Капитан в комедии, — вплоть до того, что остальные участники оказываются бессловесными статистами. Конечно, такая нагрузка не могла не сказаться на его голосе: уже к концу первого акта он охрип, а в одной сцене даже не попал в тон и разошелся с оркестром, — потом он извинялся перед публикой. По залу пробегает легкий шум, раздаются аплодисменты: выясняется, что тенор, утром певший в "Лоэнгрине", несмотря на усталость, готов исполнить партию Валентина в оставшихся трех актах. Но я, перед тем, как в антракте выйти из зала, думаю: тут не обошлось без расчета, ведь при таких обстоятельствах певец, даже будь он не в голосе, просто обречен на успех.
