Он рассказал Лили об Отсемонде еще до того, как они поженились. Не рассказать он не мог — это было противно его натуре, да и желания скрывать не было… Но в детали не вдавался, обрисовал только контуры, выдал сухие факты. Лили почти не задавала вопросы. Однако он учитывал, что может настать время, когда придется все рассказать.
— Ты был не виноват, — наконец сказала Лили.
— Суть в том, что они никогда не спрашивали моего мнения. Если бы я что-нибудь посоветовал, они все равно не обратили бы внимания.
— Ну и ладно.
Шива начал что-то торопливо объяснять, но тут же осадил самого себя. Правду рассказать можно, но не полностью. Открытость не требует, чтобы он рассказывал ей все.
— Постарайся забыть, — сказала Лили.
— Я чувствую, что это будет неправильно. Я не должен забывать о ребятенке.
Возможно, то, что он увидел смерть собственного ребенка, своего и Лили, было неизбежностью. Это стало карой, справедливым наказанием. Однако он не христианин, чтобы смотреть на вещи под таким углом. По сути, он даже не индуист. Его родители, еще до его рождения в большей степени отойдя от своей религии и сохранив только некоторые из ее внешних форм, пренебрегали этим аспектом его воспитания. Но долгая расовая память жила в нем; осталась присущая всем приверженцам восточной культуры твердая убежденность, что эта жизнь — лишь одна из многих на великом колесе бытия и что его в зависимости от количества хорошего и плохого (в данном случае плохого) ждет перерождение. Он представлял, как возвращается нищим калекой, как выпрашивает милостыню на приморском бульваре в Бомбее. Абсурдность заключалась в том, что одновременно он верил в кару еще при этой жизни. Он воспринимал смерть своего сына, ребенка с placenta previa, который умер во время родов, как непосредственное возмездие, хотя не смог бы сказать, кто конкретно его заслуживал.
Пересекая больничный двор, отделявший родильное отделение от общего корпуса и административного здания, снова и снова прокручивая в голове их спокойные, но холодные слова, сообщение о смерти его сына, уходя от Лили, которая заснула после того, как ее накачали успокоительным, он поднял глаза и увидел Руфуса Флетчера. Руфус был одет в белый халат, с шеи у него свисал стетоскоп. Он шел очень быстро, значительно быстрее Шивы, в противоположном направлении — от похожего на лабораторию здания с высокими окнами, с мужчинами и женщинами в белой форме, перемещавшимися внутри, к главному корпусу. Он повернул голову, скользнул по Шиве безразличным взглядом и отвернулся. Руфус просто не понял, кто он такой, Шива в этом не сомневался; он просто не узнал в нем одного из членов их маленькой коммуны, где они в тесной близости жили почти два месяца. Шива изумился, обнаружив, что Руфус окончил университет и стал врачом. Естественно, он знал, что Руфус нацелен на это — к тому моменту он уже три года отучился на медицинском факультете и имел глубокие познания и мощный nous,
