Крест обрушился бесшумно, плашмя, угодивши в бронзоватый — от муравы — наконечник сосновой тени, затупив его, а пара арийсколиких равви, ухватив полы и оголивши жилистые берца в футбольных гетрах, нежно поддерживаемые чернокожим партнёром за талии, заполькировали к кресту, сверкая жёлтыми (точно златоковачём подкованными) каблуками, под визг заокольной сирены, под нескудеющее сопение будущего дома Алексея Петровича, а сам он, не зная отчего, сиганул к двери, прихлопнувши её ударом ноги так, что, мяукнув, брызнули щепы, гукнул покорёженный замок, и от притолоки, через всю стену зазмеилась чёрная, вёрткая, местами пятнистая от лучей трещина, — Алексей Петрович отвернулся (как отворачивается убийца, дабы не видеть, не видеть, не видеть его! Деловито живущего механизма этой, ещё не предуведомленной о смерти утробы!) и, уже предчувствуя негу, бросился на советский свой матрас, молниеносно припомнивши поясницей приапическую пружину — тотчас получивши в подтверждение ответного воспоминания её тупой удар, — прижался пахом к хладной от крахмала, с шестизначными метками стольного града, простыне.
Неразличимыми человечьему глазу отказчивыми покачиваниями головы, лежа на боку, он зарывался в подушку, пока наконец не погрузился полностью — потонул в ней так, что лишь правое ухо, тотчас прикрытое одеяльным уголком, оказалось на поверхности. Домовые трубы стихли. Алексей Петрович подобрал колени, зацепивши меж них теплеющий лоскут простыни, и приложил ладонь к стене, гудевшей как печь, — словно он вернулся с малороссийских похорон. Только сейчас он всей грудью, до звяклого пружинного скрежета, до стрекота заскользивших по наволоке волосинок скулы, вдохнул солоноватый запах детства вместе с золотым пуховым нимбом (внезапно вспыхнувший огнепалым драконовым облаком), и сей же час смежил веки. Те три озерца: два соединённых протоком, третье подале, с хоботком полуострова и целым жёлтым атоллом, и поныне должны красоваться на матрасе! Только вот проверить это, заглянуть под простынь, так же тошно — как в шатёр вакханта-отца.
Алексей Петрович локтем поддал кончик одеяла, подскочивший и медленно осевший куполком на ухо, — будто он приложился к сиплолонной геленджикской обители остракизированного мякиша: маленькому Алексею Петровичу всегда-то хотелось подглядеть за жителями ракушки, представлявшимися ему злобным и в то же время замысловатым народцем; конхиологическая встреча, однако, не удалась никогда, сколько бы не измерил он гравистых фарсахов таврического лукоморья, — пока наконец, через пару десятилетий, случайно не свёл знакомство с другими —
