Теперь урчал трубами весь дом, но не просто, а с камарино-флейтистской заковыкой: сперва вступали два сиплых гудка, молниеносно нагоняемые пронзительной полтавской сопилкой, выдувавшей четыре заливчатых, со стрепетом и дребезгом, трели, — это повторялось беспрерывно, точно было вычеканено на брюшином кольце шарманки красного дерева, того златоперстого мейстерзингера, который придёт и fera chanter на регентовый, quasi богопомазанный манер: «pa-a-asssience… Dii… — pa-ra-ra-diii-paaasssiennnnce… Diiii…»
Близ застеклённого как разноусый циферблат дагеротипа князя Тенырёва — прапрадеда с материнской стороны (коего также звали Алексеем Петровичем), сейчас опрокинутого навзничь и начисто смазанного белокурой солнечной прядью, виющейся от вопросительно отверзнутого васисдаса, — скучилось в водопойной ажитации стадце кварцевых слонов, всех понурившихся голубыми бивнями, с сердцеобразными (так малюют, с оглядкой на патруль дружинников, свой гипертрофированный орган на заборах слабые в анатомии влюблённые) задами, — хорошенько истоптавши пыль против чиганака чикагского оазиса. Алексей Петрович, прижимая листы к животу, зашуршал, удерживая их от побега, сопровождаемый кошкой, мимо ванной, плюхнулся на матрас — тот самый, советский, незнамо для чего перевезённый через океан в этот зябко-безликий угол, на потеху «гостям», — попрал ступнёй пришвартованный к зелёной с жёлтой прожилкой тумбе рюкзак, осыпавши его землёй, илом и песком; спасая, вытянул, за беотийский чуб, из мнемозинобликой стихии (когда объятая полудрёмой Фетида, грёзу свою — вкупе с барокковой баркой — растворяя в волнах, переживает, постанывая, содеянный подвиг) стих, переиначивши поначалу «девический» в «израненных», да подивившись, как удачно шаг полицейских кентавров преобразился в мерную поступь мерина ламанчевского конквистадора. Алексею Петровичу и хотелось бы продолжить про круговерчение тринадцатой главы, перейдя и на Сирано, забравшись и в библиотеку самого Гиша, — то есть творя уже беспромежуточно меж мыслию да слово- и руконаложением, — но не смог противиться лавине сонливости, а потому, избавивши свои глиняные конечности от обуви, принялся сдирать с себя одежду, соображая, как бы голышом пробраться к ванне, и в то же время, уже набирая материалу порыхлее на постсновидческое писание, по опыту зная о неизбежности диффузии образов с «реальностью», ведущей своё происхождение от Богоматери да подземных струй мифа, того, того самого мифа! — «се мит» — прогалдят галлы. А за окном пожарные, разделившись на команды произвольно, то есть по расам, кикали, подчиняясь кодексу соккера, труп хорька, и рабочие, скучившись на южной площадке лесов, все как один сложивши ладони козырьком, словно для свойского ритуала причастия, болели, нещадно офранцуживая
