Экран потух, и кошка, ловко вильнувши меж пирожков, запеканочек и чайника, скользнула-отразившись в ней безрогим трагелафёнком — около пузатой бутыли розового вина («тёплого!», — тотчас гоготнул про себя Алексей Петрович), бесшумно спрыгнула к миске, захрустевши пегими вопросительными знаками, роняя их подчас на школьной тетрадью разлинованный линолеум и, не мешкая, прибирая за собой глянцевитым языком. И каждое его движение сопровождалось миметическим изгибом хвоста (задирающим жёлтую юбку стола, орлённую силезским хамовником) вкупе с утвердительным, заправски иппическим кивком головы: да, мол, розовое и к тому же ещё и тёплое, подстать анапестовым переплётам Сегюр-Ростропович! Гы!
Алексей Петрович устроился спиной к продолжающему, несмотря на гибель, излучать кисловатую зыбь экрану. «Ну, давай, пивка, что ль?», — сделал Пётр Алексеевич, обхватывая окат «Эдельвейса»: «самое чистое и высокое», — скалилась скалистая реклама по-немецки на этикетке, сама не подозревая о снайперской меткости своего высокогорного попадания. Лидочка, обеими ручищами — как мавр женину шею, — объяв бутыль, плеснула в бокал вина, влила туда же американскую «Нежить», тотчас изошедшую коричневыми пузырями и погрузила в жидкость чудовищно разбухшие губы.
— Давай, Алёша, кушать, вот котлетки из рыбки, огурчики, пирожки, вино твоё доставай, — шамкал отец скороговоркой, будто пляжные следы слизывались, с мелкопесчаным шипом, приливом. — Оно уже охладилось, можно пить.
— Нельзя! — рявкнуло в Алексее Петровиче, никогда, кстати, не «кушающем» — да и не «почивающем». Алексей Петрович ел и спал! «Нет! Нет!» — вторил ему хор молниеносно оживающих пальцев, стискивающихся, точно подчиняясь канонарху, в щепоть, рассеивающих, на горе этому дому, соляную поживу вендейских контрабандистов (заходя в тыл пушкинскому жребию, молниеносно потворствуя тактическим рефлексам богини), насаждающих неразумное, злое, вечное во славу фимозного монарха-последыша, — и уже дыша жаждой пера (как иной излучает счастье ножа!), безжалостно упершегося в кровоточащий шов. Для рукописи же сойдёт хоть та «Эдельвейсова» бумажка, показывающая свой бесцветный испод.
Буйного родственного звукообмена явно не получалось: диалог вспыхивал, чаще между кошкой и Лидочкой, временами выбивающей из-под стола бесячье мяуканье, — и неторопливо угасал. Пётр Алексеевич теребил этикетку, всё ниже опуская левое веко и вливал в себя пиво, механически отнимая локоть от скатерти и доставая пенной жидкости кивком, как догадливый швейцарский бычок, плеском ошейной цепи раскрывающий наконец мистерии корытного клапана! Проглотив пойло, Пётр Алексеевич снова принимался скрипеть когтями по щеке.
