Никого не было, только армия каменных изваяний, мрачная и унылая, высилась перед ним, окружала его, дышала ему в лицо, и дышать ему самому отчего-то стало тяжело.
Он поспешил уйти оттуда, освободиться от тягостного ощущения, однако это ему удалось не скоро. Все время его не покидало ощущение, что ему смотрят вслед — недобро, выжидающе, и, чтобы победить в себе страх, он завернул по дороге на другое кладбище — Ольшанское, известное тем, что там было много русских могил, и он даже отыскал могилу графини Толстой, и Родзянко, и матери Набокова… Едва усмехнулся про себя при этом, подумал: «Ну вот, я приобщился к великой русской культуре». Ему вспомнилась та сцена на кладбище, в России, и — то, что надо позвонить, и — да вот хотя бы графине Толстой, и стало смешно…
Он так увлекся идеей, появившейся в его голове, что ему стало снова весело и легко, осталось только решить, где ему все это проделать, — остальное лишь дело техники, он с этим справится без особенных усилий.
В часовне Успения зазвонил колокол, грустно, тревожно, точно пытаясь прогнать Нико отсюда, — и он понял, что все это он сделает именно здесь.
Назло колоколу.
Назло этой часовне.
Назло Богу.
— Да, именно так…
Домой он вернулся к вечеру, с сумкой, в которой пока ждали своего часа сорок дешевых мобильников, и почему-то постарался спрятать эту сумку от глаз Елизаветы, которой, впрочем, не было дома — первый раз он обрадовался ее отсутствию.
В конце концов, он ведь — художник. Он творец прежде всего.
И у него есть дела поважнее, чем эта внезапная, ослепившая его любовь…
Когда она вернулась, он уже успел сделать многое. Он сам не мог понять, почему его охватывало какое-то странное, опьяняющее чувство радости и власти, когда он записывал на автоответчики всякую ерунду — особенно ему почему-то понравилось кваканье лягушек, как будто умершие превращаются на самом деле в лягушек, и — вот оно, ваше бессмертие…
— Вот оно, ваше хваленое бессмертие, — пропел он, заканчивая очередное «оживление» мобильника.
Его нет. Ничего нет. Только пустота и темнота. И — лягушки… Хотите в этом убедиться? Он предоставит этим глупцам возможность убедиться, что он, Нико Садашвили, круче их Бога, круче их страшных демонов, круче всего, что пугает и завораживает их.
Бессмертие — новое болото, люди просто попадают из одного в другое, и есть только лягушки.
Никаких ангелов.
Никаких бесов.
Разве это не успокаивает?
Когда хлопнула дверь, он вздрогнул. Он так погрузился в это «созидание бессмертия», что забыл, где он, и о Елизаветином существовании — тоже забыл.
