Он собрал свои вещи, наброски. Вернулся домой. Находясь под впечатлением от увиденного, предвкушая восторг дальнейшей работы, достал из этюдника зарисовки.
И чуть не закричал от отчаяния.
То, что казалось ему прекрасным и загадочным — теперь было грудой камней, в которых не было ни-че-го.
Пустота. Только жалкие попытки наделить душой то, что было — безнадежно мертво.
Он возвращался туда снова и снова, уже надолго, одержимый идеей добиться того, что чувствовал и видел, — но все его попытки оставались пустыми потугами, бессмысленными и жалкими, точно кто-то выносил ему приговор, ставил диагноз — ты бездарен. Ты не можешь этого передать. Тебе не дано запечатлеть на холсте этого дыхания…
Можно было смириться. Забыть. Найти что-то другое, более доступное, понятное.
Но место это стало для него родным, он начинал болеть душой, если долго там не бывал.
Поэтому однажды он предложил своему четырнадцатилетнему ученику туда поехать.
К тому времени дружба их уже стала крепкой, дед доверял художнику полностью, впрочем — дед все больше угасал, истончался, точно изнутри охвачен был сиянием, небом, иногда начинало казаться, что он и сам светится, прощается с этим миром, принесшим ему столько боли и страданий.
Саша обрадовался — эти поездки он любил, особенно тянули его старые храмы, монастыри, и — чтобы непременно рядом были вода и лес… Но странно… Сначала воспротивился дед. Вернее, дед был согласен, пока художник не назвал место, в которое они едут.
Вот тут дед растерялся. Долго смотрел почему-то на черную, ужасную икону, шептал что-то беззвучно, потом очень тихо спросил — скорее ее, чем художника:
— Зачем?
Художник не понял.
— Как зачем? — переспросил удивленно. — Рисовать…
И, как-то по-глупому усмехнувшись, добавил:
— На пленэр…
— Зачем именно туда? — спросил дед.
— Там красиво…
Дед долго смотрел в окно, показалось, что в глазах у него блестели слезы, но — наверное, только показалось. Спустя мгновение дед едва заметно поморщился. Потом кивнул.
— Значит, такова Его воля, — сказал он. — Если это не искушение. Кому дано распознать? Грани так тонки… И — иной раз мы переходим зыбкую границу света и тени, не замечая даже, что темнота становится непроглядной. Нам все кажется — мы можем еще вернуться.
Художник ничего не понял из того, что сказал ему дед. Но — Саша понял. Казалось, он повзрослел, вытянулся, стал грустным. Подошел, сказал едва слышно:
— Дед… Отпусти меня, а? Я думаю, что там в самом деле красиво.
