— Мы только и делаем, что валяемся в грязи, — заметила она, едва улыбнувшись. — В чужой, в своей… Родители опускают в грязь своих детей, дети тащат за собой родителей… Не глупо ли бояться того, что, напротив — чисто, чище нас и наших помыслов?
Она вдруг неожиданно встала.
— Что… они поют? — спросил он. — Вы слышите? Как они поют, я ничего не слышал красивее…
— Они молятся, — повторила она. — О нас с вами. Это греческий язык, поэтому вам трудно понять слова…
Владычице всепетая, сладчайшая Марие!
Радуйся, Невесто Неневестная!
Заступнице усердная, надеждо ненадежных,
Радуйся, Невесто Неневестная!
В бедах и скорбех помощь нам, покров и утешение.
Радуйся, Невесто Неневестная!..
Потом она совсем тихо проговорила:
— «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь…» А утро приближается из-за нас — медленно, так медленно, что кажется — ночь вечно будет…
И вдруг, развернувшись, пошла прочь — только оглянулась, уже почти сливаясь с темнотой, проговорила:
— Нам с вами туда нельзя. Впрочем, вы и не сможете туда попасть. Как и я — не могу… Пыль, которая осела у нас на душе, не позволяет нам быть там…
Он попытался шагнуть за ней следом — она лишь рассмеялась печально. Он еще подумал — есть такой смех, который похож на плач, или — наоборот? Она растворилась в темноте, и темнота начала растворяться в нем. Сам же он вдруг почувствовал, как кружится голова и все плывет куда-то, и огоньки вдали уже напоминали одно сплошное море огней, пожар, и где-то вдали слышен был колокол, и плач, и грустная тягучая песня на непонятном языке… И было что-то еще, важное, чего он пока не мог понять, осознать и принять как неизбежность.
Он очнулся в своей машине. Накрытый теплым пледом, который возил с собой на всякий случай в багажнике.
Он помнил, как запирал машину и уходил. И не мог вспомнить, как доставал этот верный старенький плед из верблюжьей шерсти.
Голова побаливала — оттого что в машине было спать неудобно. Пел соловей — совсем близко, звонко, и он улыбнулся. Утро в лесу — разве может что-то быть прекраснее? Потянулся, выбрался из машины, сожалея, что не догадался прихватить термос с горячим кофе, кофе был бы кстати…
Жаль, что это был лишь сон. Но какой прекрасный сон!
Впрочем, и сейчас, когда он смотрел на руины монастыря — молчаливые, величественные, загадочные в лучах восходящего солнца, пробивающегося сквозь серую мглу рассвета, он испытал это сладкое сердцебиение, этот восторг внутри, это замирание души. Та деревянная церквушка, к которой он так стремился, была забыта. Он достал мольберт. Он рисовал как сумасшедший, забыв о времени. Очнулся только к вечеру — надо было уезжать, хотя уезжать не хотелось, если бы не голод, он бы остался…
