Он не замечал, как течет время — на часы посмотрел, только когда из этих хаотичных линий, нервных штрихов проступило лицо — такое живое и настоящее, ему даже показалось, что сейчас ее губы раздвинутся в улыбке и она что-нибудь скажет ему, как тогда: «Я очень хочу туда поехать», — и он ответит: «Конечно, я возьму тебя с собой». И он сказал это вслух:
— Я возьму тебя с собой…
И тут же — сам спросил: «Куда ты возьмешь ее? Вся твоя жизнь — это цепь обретений и потерь. Ты потерял всех, кого осмелился любить больше, чем имел право себе позволить. Зачем ты возьмешь ее с собой? Чтобы — потерять?»
Вот тогда он посмотрел в окно, где уже занимался рассвет, а потом на часы — чтобы увидеть, что уже шесть утра, а потом на портрет прадеда, и ему показалось, что прадед виновато усмехнулся, а потом…
Потом он вспомнил, как они говорили с дедом, и дед, рассказывая ему об английском романтизме, привел в пример Йейтса и Теннисона.
«Вот посмотри, Саша, какое разное отношение к жизни и смерти… И к Богу. У Йейтса: „What matter? Out of cavern comes a voice, and all it knows is that one word „Rejoice!““ — „Ну и что? Из склепа доносится голос, и он повторяет одно слово: „Радуйся!““, и это по сути только реминисценция из Теннисона, из стихотворения „Два голоса“: „And wherefore rather I made choice To commune with that barren voice, Than him that said, „Rejoice! Rejoice!““, и — они схожи по настроению на первый взгляд, но — чем ближе я подхожу к воротам смерти, тем больше мне кажется, что — Теннисон предупреждает, а Йейтс — смиряется…»
Тогда он ответил, что дед не прав, что и у Йейтса нет страха и уныния, но сейчас он тоже хотел бы послушаться Теннисона, внять его совету, и — тихо повторил строчку из его стихотворения:
— «Для чего же я вступил в беседу с этим унылым голосом, а не с другим, говорящим: „Радуйся!“?»
Но — теперь уже было поздно, унылый голос был впущен в сердце, и радость медленно угасала, уступая место страху — снова потерять, снова утратить, затянуть в свою собственную, личную пропасть эту девочку с удивительным светом в глазах и способностью почувствовать спрятанную радугу, девочку, без которой он уже не сможет дышать, и — с которой правильнее всего было бы — расстаться…
Лика проснулась рано и поймала себя на том, что ей хочется снова заснуть — как будто что-то случилось, что-то страшное для нее и для всех, и исправить ничего нельзя.
Она с трудом открыла глаза — заставила себя подняться, ощущая каждой клеточкой эту странную, непонятную тревогу, и — почему-то вспомнила слова: «Сны становятся продолжением жизни, и жизнь становится продолжением снов». На столе все еще лежал сверток, уже в новой бумаге, старая лежала рядом — Лика протянула руку, чтобы выбросить ее, но — отдернула. Как будто если она дотронется до обугленных краешков, она снова провалится в очередной кошмар.
