Шереметев с трудом, словно мысли навалились тяжким бременем, отстегнул шпагу, снял треуголку и кафтан. Ужинать он не стал, выпил только стакан вина и велел звать Марту к себе.
— Пожалей девку, боярин! — попытался возразить Порфирич. — Мужика ее, по всему, наши порубили. Сидит и молчит день-деньской, как не своя. Пущай прежде оклемается!
— Разговорчив стал! — прикрикнул Борис Петрович. — Зови, тебе говорю!
И прибавил, чтобы не обижать старого слугу:
— Коли так сидеть будет, вовсе не оклематься может! Жалеть всех — жалелки не хватит: у меня войска сколь тысяч душ…
Марта вошла, до белизны сцепив поверх передника исцарапанные пальцы, и молча поклонилась фельдмаршалу. Взгляд ее был упрямым и отрешенным. Такой взгляд Шереметев не раз видел у не желавших отвечать пленных, у тех, которые уже не ждали ничего хорошего. Он невольно насупился и посмотрел угрожающе, будто на пойманного казаками шведского рейтара. Девушка смело встретила этот взгляд. Борису Петровичу вдруг стало стыдно. Не перед этой «мариенбургской девой», как он про себя окрестил Марту, а просто стыдно, непонятно отчего. Он разгладил грозную складку между косматыми седеющими бровями и сказал как можно мягче:
— Послушай меня, дочка. Я буду говорить с тобой только по-русски, а ты понимай и учись отвечать так же. Пригодится.
Марта все так же молча кивнула.
— Слыхал о мужике твоем. — Шереметев мелко перекрестился. — Ну, упокой его душу!
— Он жив, — впервые разлепив спекшиеся губы, ответила Марта и тотчас поправила себя: — Он, может быть, жив.
— Ну, может — не может, Бог ведает, — проворчал Шереметев. — Да только не дело тебе кручину свою нянчить. Как Господь старшего моего сыночка, свет Константина, во цвете младости к себе призвал, супруга моя так говорила: «Руками трудиться надобно, чтобы горе свое понести сил достало». Все рукодельничала, слезой рукоделье мочила…
Борис Петрович тяжело опустил голову и вдруг показался Марте просто несчастным и смертельно уставшим немолодым человеком. Наверное, где-то в глубине, под расшитым галуном фельдмаршальским камзолом и броней души, он был именно таким. Она почувствовала жалость и участие.
— Ваш сын теперь на небесах, господин фельдмаршал! — сказала Марта, путая польские, малороссийские и русские слова. — А мой Йохан жив.
— Пусть так, — легко согласился Шереметев. — Стряпать, стирать, я чаю, умеешь?
— Я не чуждалась никакой работы в доме моего воспитателя, пастора Глюка.
— Вот и славно. Сегодня повечеряешь, поспишь, а завтра спозаранку поступай под начало к моему Порфиричу. Будешь перво-наперво служанкой. На довольствии харчем и деньгами, ясное дело. В моем доме никто задарма хлеба не ест!
