— Эрнст, замолчи и пойдем, умоляю! — Почтенная госпожа пасторша присоединилась к адъютанту и капралу.
— Подумай о своих настоящих детях, безумец, — увещевала пастора госпожа Христина. — Подумай обо мне, в конце концов! Только полным повиновением этим отвратительным варварам ты сможешь спасти нас. Что будут о нас говорить люди? На нас смотрят наши соседи… Ах, Боже мой, какие теперь соседи? Наш несчастный дом, наш несчастный удел! Что будет теперь со всеми нами?!
Тут госпожа Христина снова разрыдалась и, лишившись сил, театрально прильнула к плечу юного адъютанта. Тот не растерялся и предупредительно обнял ее за талию. Шереметев безучастно смотрел, как остроносый мальчишка, сын пастора, похожий на всклокоченного воробья, помогал идти двум младшим девочкам-подросткам. Подгоняемый капралом, пастор нехотя побрел за своей семьей. Третья дочь, уже почти взрослая белокурая барышня приятных округлых форм, все никак не могла оторваться от изможденной девушки, неподвижно сидевшей на траве. Она все целовала несчастную подругу и шептала ей утешительные ласковые слова, но та была безучастна, будто мертвая. Затем и толстушка спохватилась и, подхватив юбки, смешно засеменила догонять семью. Ее провожали сальные шутки и заливистый хохот солдат.
— Молчать, жеребцы стоялые! — пришлось прикрикнуть Шереметеву. — Заржали тут… Розог захотели?!
Пора было идти в лодку — дела не ждали! Но что-то необъяснимое влекло Бориса Петровича увидеть глаза этой девушки, о которой так смиренно просил Эрнст Глюк. Какой секрет скрывают они, почему так молил о ней почтенный ученый, к тому же облеченный священством?
Борис Петрович подошел к приемной дочери Глюка, склонился над нею, жесткими пальцами взял ее за подбородок и заставил поднять голову. Она не отстранилась, но фельдмаршал почувствовал какое-то ледяное упорство в том, как она нехотя и не теряя ни капли достоинства исполнила его грубую волю. Глаза на осунувшемся грязном лице были живые, необычайно красивые и редкого вишнево-карего цвета. Шереметев достаточно долго жил на свете, чтобы научиться читать в человеческих глазах. Про себя он думал: бывают глаза скупые, которые не могут изобразить сразу более одного чувства, и щедрые, в которых отражается целое множество чувств. Глаза этой девушки были необычайно щедрыми. Фельдмаршал прочитал в них и опустошение души, и боль, и надежду, и разочарование. Только страха не было. Удивительные глаза. Тут и черствое сердце старого солдата поколеблется, не то что пасторское!
