Носилки с Эс выкатили из блока интенсивной терапии в маленькую боковую комнату, предназначенную для таких случаев. Все средства оказания медицинской помощи — трубки, провода и прочее — уже убрали, и она была накрыта простыней с головой. Стоя в дверях и глядя на совершенно неподвижное тело, вырисовывавшееся под белой тканью, Рон в первый момент испытал тяжелейшее потрясение. Вот она, Эс, лежит здесь под простыней, и она уже никогда не пошевелится, для нее все навсегда закончилось: солнце и смех, слезы и дождь. Навсегда, навсегда, навсегда. Праздник жизни для нее завершился здесь, вот в этой тускло освещенной комнате, под белоснежной простыней. Никаких тревожных фанфар, никаких предупреждений. Ни возможности подготовиться, ни даже времени, чтобы попрощаться толком. Просто конец, раз — и все. Рон приблизился к носилкам и внезапно почувствовал тошнотворно-сладкий аромат жонкилий, распространяющийся от огромной вазы на столике рядом. Впоследствии он не выносил запаха жонкилий.
Доктор Перкинс подошел к носилкам с другой стороны и резко откинул простыню, а потом отвернул лицо. Возможно ли привыкнуть к горю ближнего? Возможно ли научиться принимать смерть спокойно?
Они закрыли ей глаза и сложили руки на груди. Несколько долгих мгновений Рон смотрел на нее, а потом наклонился и поцеловал в губы. Но он целовал будто и не Эс вовсе. Эти бледные холодные губы ничем не напомнили ему Эс. С тяжелым вздохом он отвернулся.
Три пары глаз впились в него, когда он вернулся в комнату ожидания. Рон остановился и расправил плечи.
— Она умерла, — сказал он.
Дони вскрикнула и упала в объятия Мика. Тим уставился на отца, точно потерянный, сбитый с толку ребенок. Рон подошел и очень нежно взял сына за руку.
— Пойдем прогуляемся, дружок.
Они покинули комнату ожидания, прошагали по коридору и вышли на улицу. Уже начинало светать, и восточный край мира окрасился в перламутровый цвет с первыми розово-золотыми проблесками зари. Легкий рассветный ветерок овеял их лица и с тихим вздохом улетел прочь.
— Тим, нет смысла уверять тебя, что мама вернется, — устало проговорил Рон. — Несколько минут назад мама умерла. Она ушла навеки, дружок, навеки. Она никогда уже не вернется, она ушла от нас в лучший мир, где нет боли и печали. Нам придется научиться жить без нее, и это будет страшно, страшно трудно… Но она хотела, чтобы мы продолжали жить дальше без нее, такова была ее последняя воля: чтобы мы продолжали жить дальше и не тосковали по ней слишком сильно. Поначалу мы будем тосковать, но со временем привыкнем, и все будет не так уж плохо.
