Пытающий вежливо поздоровался и поискал глазами розетку. Подключив утюг и проверив его на шипение слюнявым пальцем, он обратился к пытаемому: «Будьте любезны, пододвиньтесь сюда с вашим стулом — до вас провод не достает, снимите пиджак, поднимите на животе рубашку и попридержите ее подбородком», — произнес он равнодушным тоном врача, готовящегося хоть и к болезненным, но жизненно важным для самого пациента процедурам. «Пхошу, извольте», — с готовностью отозвался Сыркин. И тут у него застучали зубы. Мелкая дрожь покатилась по телу, и он не смог вытащить рубашку из брюк. «Что за позох, — пролаял Сыркин, стуча челюстями, точно собака, пытающаяся поймать на лету кусок мяса. — Не сочтите за тхуд, но вам пхидется пходелать это собственнохучно и даже боюсь, что меня пхивязывать».
Тимоти годами не упражнялся по старым забытым темам: «утюг», «дрель», «пила» и — явно переборщил. Ему представлялось, будто сидит он голый на снежной пустыне, обдуваемый ледяными ветрами. Как и тогда, лет двадцать назад, когда его вертолет разбился на льдине за Южным полюсом и его, окоченевшего до сосульки, подобрала полярная экспедиция, Тимоти стремительно замерзал. «Участь моя хешена, но как же тепехь Степан?» — с грустью подумал он и ощутил блаженное тепло, расходящееся по телу, и сознание стало уходить из него прочь.
Ожидание
В народе прошел слух о смерти Степана. Шептали о кремлевских пыточных камерах, где вакуумом через поры высасывают всю кровь, и человек испускает дух, как пробитая велосипедная шина. Более умеренно настроенные поговаривали о загадочном похищении поэта, проводя историческую параллель с бесследно пропавшим Хармсом. И только еврейские экстремисты продолжали писать листовки, высмеивая мракобесие улицы и объясняя исчезновение Пиздодуева побегом последнего за рубеж. Но их листовок никто не читал. Люди хотели лишь одного — какой-то определенности. И порешили на том, что если отопрут тайные книжные склады и пустят народ посмотреть, а также покажут народу тело поэта в крестах, то — «такой вариант будет признан удобоваримым».
Наконец, добрались до штаба. Бальзамир, не стесняясь Степана, всю дорогу грязно ругался. Ехали огородами, объезжая народ, который, как переспелая ягода, высыпал прямо на улицу. Одни сгрудились под мертвыми репродукторами, в надежде воздевая лица. Другие запрудили проезжую часть, поскольку оппозиционеры-подпольщики кидались из окон подгнившими помидорами, скверно обзывая «тупую толпу». Третьи клубились на площадях в ожидании пришлых, хоть бы и из варягов, ораторов. Демонстранты свернули в трубочки лозунги, а казаки, засевшие за Красной Пресней, задумчиво покуривали чубуки, подкручивая седые усы и загадочно улыбаясь. Так или сяк, все ждали. Народ был в растерянности, и желающие могли его брать голыми руками.
