О’Хара потянулся за валерьянкой и продвинулся на один шаг, но совсем не в том направлении.
«Как же я мог? — говорил он, расхаживая и потирая рукой лоб. — Бхосить этого хохошего пахня? Не пхедоставить ему пхистанища? Конспихативной квахтиры? И где он тепехь? Где он скхывается? Схвачен, хасстхелян? Или живой? Тхебующий моей поддехжки?» Это был первый серьезный прокол в работе О’Хары, прокол человеческий, так сказать, вот что важно. У Тимоти сдавали нервы.
Чтобы проверить дееспособность, Тимоти проделал ряд упражнений из руководства разведчикам: сосчитал в обратном порядке от ста; прижег себе руку на раскаленной плите и так стоял тридцать секунд — кожа трещала и лопалась, а кое-где пошла волдырями; скрутил за спиной руки, привязавшись морским узлом к стулу, а когда руки совсем занемели, разбивши стул вдребезги, принялся их отвязывать; вытащил из штанов ремень, приспособил петлей на крюке в уборной, просунул голову, оттолкнулся от табуретки, повис, но, уже задыхаясь, успел жахнуть по ремню спрятанным в рукаве скальпелем; сплел из простыней жгут и спустился на нем по внешней стороне дома — с девятого этажа на газон. Да нет, вроде с ним все было в порядке. И на том, как говорится, спасибо. Когда он вернулся в квартиру и переобулся тапочки (лифт не работал, и после подъема ныли ноги), зазвонил телефон.
Попался
«Вы там? — спросили в трубке. — С вами говорят из милиции». Мирон Миронович пополз по стене. «Дет из зе энд оф диз олл», — подумал он. Одной рукой, прямо в кармане зарядил кольт тридцать восьмого калибра отравленной пулей. Снял с предохранителя. При малейшей царапине — смерть. «Вот и все», — сказал он себе. И тут перед мысленным взором Тимоти О’Хары пронеслась вся его жизнь — убогая, походная, одинокая, в роскошных отелях Лондона и Токио, в эмирских апартаментах Багдада, Кабула, с лучшими проститутками Парижа, Харькова и Севильи. Он увидел тропические пляжи и синее бескрайнее море, снежные вершины Тибета и монгольские степи, Огненную Землю, ледники Патагонии, Синайскую выжженную пустыню, кукурузные поля Айовы; он сразу, в одно мгновенье, увидел огромный мир, который тянулся к нему ветвями деревьев, который звал его птичьими голосами, который болезненно и настойчиво входил в него, становясь все меньше и меньше, пока, наконец, не уместился весь, целиком, в маленьком кусочке свинца.
«Алле, алле, вы что там, бляха-муха, заснули?» — злобно спросила трубка неприятным, высоким, не то мужским, не то нет голосом. — «У вас из окна вор по простыне спустился, а вы мечтаете. После будете мечтать, после». — «Нет, нет, хазумеется, я вас слушаю», — сказал Мирон Миронович, все еще оседая на пол. «По описаниям соседей напротив, — продолжала трубка, — невысокого роста, лысоватый, пожилой такой, но циркач! Спускаясь, рукой порты без ремня придерживал, иначе спадали. Проворство, рассказывают соседи, невероятное. Вот, показания вам читаю: глазам, говорят, своим не поверили. Кстати, мы установили личность: Сыркин Мирон Миронович. Вам это имя что-нибудь говорит? Оно вам знакомо?» — «Я сам Сыхкин Михон Михонович, в некотохом ходе», — тихо сказал О’Хара. «Так что, вы сами себя обокрали? Во, бля, люди!» — захохотала трубка. «Да нет, — сказал Тимоти, не оценив юмора, — насколько мне известно, я никого до сих пох не обокхал». — «Так значит, вам плохо известно! Вот и все дела! Погоди чуток, мы щас там у тебя будем, протокол составлять!» — бодро проверещала трубка, перейдя на «ты». Тимоти сидел на полу, прислонившись затылком к нагретой за день бетонной стене. Сомнения исключались — безусловно, это были
