Теперь уж, конечно, вы оба умолкнете, и язык ваш оцепенеет. Найдено то, чего никакое красноречие не сможет выразить. Обнаружено преступление, которого не выдумает мим, не изобразит шут, не сумеет рассказать Ателлан. Есть обычай в монастырях Египта и Сирии, чтобы вдова или девица, посвящающие себя Богу и отрекающиеся от мира и всех радостей его, предоставляли свои волосы для обрезания матерям монастырей, и они потом ходят не с открытой, вопреки Апостолу, головой, а завязанной и под покровом. И никто этого не знает, кроме постригавших волосы и постриженных, разве только что это, может быть, все знают, потому что всеми проделывается. И это же по двум причинам обратилось из обыкновения в потребность естественную: с одной стороны, потому что монахи не ходят в баню, с другой — потому что, не употребляя масла ни для головы, ни в пищу, они могли бы страдать от грязи и маленьких животных, которые обыкновенно заводятся в волосах без ухода за ними.
Посмотрим же, что ты делал меж тем, муж доблестный. В той досточтимой пещере ты, как бы некоторый залог будущего брака, принимаешь эти волосы и платки несчастной, а сам приносишь ей пояс, эмблему замужества, клянясь ей, что никого не полюбишь подобным образом. Затем бежишь к месту пастырей и, несмотря на звучащие сверху голоса ангельские, свидетельствуешь ей истину твоих слов. Ничего не говорю более о том, что ты целовал ее, обнимал ее. О тебе, конечно, всему можно поверить, но благоговение к яслям и месту не позволяет мне думать иначе, как только о падении твоем в уме и желании. Несчастный, неужели, когда стоял ты в пещере с девицей, у тебя не потемнело в глазах, не онемел язык, не опустились руки, не затрепетала грудь и ноги не отказались служить? После базилики апостола Петра, в которой она была освещена фатой Христа, после священных обрядов в храмах Креста, Воскресения и Вознесения Господня, когда она снова давала обеты жизни в монастыре, ты осмеливаешься принимать волосы, которые кладешь с собой ночью и которые она пожала в пещере Христу? Затем от вечера и до утра ты сидишь у нее под окном, и — так как по причине высоты вам нельзя было прижаться друг к другу — по веревочке ты или принимаешь от нее что-нибудь, или отправляешь ей. И какова была бдительность госпожи настоятельницы, раз ты не мог видеть девушки нигде, кроме церкви, и если, когда таково было у вас обоих желание, вы все-таки не имели возможности переговариваться иначе, как через окно и ночью. Солнце, как я узнал впоследствии, всходило тебе на досаду. Бледный, истощенный, усталый, чтобы избегнуть всякого подозрения, ты затем, как диакон, читал в церкви Евангелие Христа. Мы бледность объясняли постом, и удивлялись на твое, против обыкновения, бескровное лицо, как на якобы изможденное бдениями. У тебя уже была готова лестница, чтобы спустить несчастную. Уже был намечен путь, наняты суда, условлен день, бегство было обсуждено в уме. И вот тот Ангел, привратник покоя Марии, страж колыбели Господней и пестун Младенца Христа, пред лицом которого ты совершал все это, он сам предал тебя.
