Летиция, свет моей жизни, огонь в моих венах. Спасение мое, плоть моя. Ле-ти-ци-я: кончик языка совершает путь в три шажка от неба сначала к верхним зубам, затем к нижним, чтобы на третьем голос затерялся в выдохе. Ле. Ти. Ци. Я.
Ты была Ле, просто Ле, по утрам, ростом метр семьдесят пять на цыпочках. Ты была Лети, нагая в воде, летом. Ты была Ти-ция — зимой, в мехах, в Лютеции. Ты была Аннабелла, Ванда, Лола в моих снах. Но в моих объятиях ты всегда была Легация, (и т. д.)
Интересно, какая из всех этих бутылок, брошенных в море надежд, первой достигла берега — и достигла ли вообще какая-нибудь из них: не сыграл ли роль случай? — но и трех дней не прошло, как случилось то, на что я уже потерял надежду за тот месяц, который ее не было со мной: она позвонила. Конечно, не было оснований для головокружения от успехов: не давая ни малейшего объяснения, она спросила меня довольно холодным тоном, можно ли ей забрать свои вещи. Потом, когда мы обменялись двумя-тремя фразами (я старался говорить нейтрально и спокойно, но был взволнован до предела), она начала говорить о нескольких вещах, которые ей действительно были нужны, потом о каком-то голубом кружевном платье от Аззедин Алайя. Это, мол, займет всего несколько минут. Я казался себе костюмером или кладовщиком. Но разговор потихоньку завязался. Я не смог сдержаться и сказал, что видел ее однажды вечером с мужчиной. Она ответила, что это «друг моей кузины Этель, помнишь — Этель!» (Я не знал даже, что у нее есть двоюродная сестра.) Потом, чтобы ввести меня в заблуждение, с чувственной интонацией, которая делала ее столь опасной, она вдруг спросила меня, что я делаю на День всех святых. Пока я притворялся, что заглядываю в невидимый календарь, — на самом деле я с ума сходил от радости — она стала читать по телефону, так же внезапно и как бы про себя, голосом еще более тихим, еще более колдовским, открытку, которую я послал ей два месяца назад из Мадрида и которую она сохранила: «Милая Лэ, без тебя, вдали от тебя, я как больной с открытой раной, я более обездолен, чем человек, узнающий после операции, что у него отняли половину тела».
В связи с открыткой я спросил у нее, получила ли она снятую мной фотографию. Нет. Прочла ли мое письмо в «Либерасьон»? Тоже нет. Похоже, она позвонила сама. И на минуту я представил, что она не выдержала первой и что я «выиграл». Воистину, любовь — это война. Вот почему после разрыва, когда мир восстановлен или восстанавливается, любовники сравнивают свои гипотезы, чувства, которые приписывали друг друга, точно так же, как историки после конфликта сопоставляют — секретные архивы каждой из воюющих сторон, чтобы получить информацию обо всем. Как историк я не получил того, чего ожидал: то ли из усталости, то ли из желания не усугублять обид я задал не все вопросы, которые надо бы, и получил, по крайней мере, не все ответы. Многие моменты в этом месяце разлуки навсегда остались для меня необъяснимыми. Например — именно к этому я и клоню, — что касается самого ее звонка, ей и минуты не понадобилось, чтобы опровергнуть самое себя и заставить меня сомневаться в моей «победе».
