Кларисса, похоже, немного обиделась, но ничего не сказала, а погрузилась в обычное для неё благодушное молчание. Она никогда не дулась. Беседа за столом возобновилась в русле, которое Эдвина Хоули явно находила более приятным и приличным. Разговор быстро переходил от оперы к симфонической музыке, от лодочных прогулок по Чарльзу к «дворцу», который миссис Джек Гарднер строит в парке Фенуэй.
Всё это время Лайла совершенно определённо «строила глазки» мистеру Уилеру. Она метала в его сторону взгляды, вылетавшие из-под ресниц, словно птицы из клетки. Лайла натянутым тоном поинтересовалась у художника, какое платье он посоветует ей надеть завтра, когда она начнёт позировать для картины.
— Как вы думаете, к лицу мне будет это платье на картине, мистер Уилер?
— Оно всюду будет вам к лицу, Лайла, — дипломатично ответил он.
— О, мистер Уилер намерен писать ваш портрет, милая? — спросила пожилая дама с обвисшим подбородком.
— Да, — сказала Лайла, отвернувшись от художника. Ханна и мистер Уилер одновременно взглянули друг на друга. Их глаза встретились на секунду, от силы на две. Девочка не покраснела. Она отнюдь не почувствовала смущения или неудобства. Напротив, это был момент удивительного единения — словно Ханна с мистером Уилером перенеслись из столовой в другое место, туда, где обоим хорошо.
— И наш с Этти тоже. Мы будем на портрете все втроём, — пояснила Кларисса.
Мистер Уилер быстро оторвал глаза от Ханны.
— Совершенно верно, поэтому мы должны обсудить это с вашими сёстрами. Когда речь идёт о такой картине, крайне важно, чтобы цвета были сбалансированы.
— Почему? — спросила Лайла. Она произнесла одно-единственное слово, но оно было исполнено дерзости. Иссохшая дама моргнула, и её бледно-серые глаза как будто слегка выкатились. Профессор Керрзон принялся самозабвенно пилить ножом свой бифштекс. Ещё одна дама заинтересовалась орнаментом, вытравленным на бокалах для воды.
— Лайла. — Миссис Хоули повернулась к старшей дочери. Голос её дрожал. — Мистер Уилер — один из выдающихся художников наших дней.
Лайла слегка опустила подбородок и очень медленно повернула голову в сторону матери, а затем голосом настолько же уверенным, насколько не твёрдым был голос миссис Хоули, негромко сказала:
— Тогда он, как первый среди американских художников, должен знать, почему.
Разговоры мгновенно утихли. Юная девушка бросила на званом обеде вызов не просто художнику, а всем негласным правилам приличия. Тон, которым она обратилась к матери, — ровный, но сочащийся презрением, — не оставлял в этом сомнений.
