— Кое-кого следует просто исключить, им не место в приличной школе…
— Твою мать, иногда их нужно просто выпороть…
Я мог довольно точно определить, в каких проделках участвовала Анна. И почти всегда угадывал. Придя домой, пытался выяснить наверняка. Анна поначалу все отрицала, но потом признавалась, потому что не выносила несправедливости. Отстаивание справедливости всегда требовало иной точки зрения, своей собственной, а не навязанной, и конфликты с одноклассниками и учителями приобретали принципиальное значение.
Когда собрание заканчивалось и все поднимались из-за парт, я начинал грезить о том мальчике. Родители быстро одевались, толпились в коридоре, и тогда он представал передо мной, заслоняя Анну. Обычный хулиганистый парень с сильными кулаками, гордым взглядом и быстрыми ногами. Полон шалостей, но не злобы. Я поспешил за ним вниз по ступенькам, пахнувшим то ли чистящим средством, то ли остатками еды с кухни, пересек отдающийся эхом школьный двор, футбольное поле. Всю жизнь я спешил мимо школьных дворов и постоянно боялся, что меня увидят и окликнут.
Когда Анна была маленькой, у меня все время появлялось желание встать и выразить свой протест на родительском собрании. Заявить, что мы можем не скрывать имен хулиганов и что моя дочь вряд ли в их числе, ведь я — уважаемый полицейский, а моя жена — химик. У нас дома мир и согласие, своих детей я никогда не бил, и поведению Анны, вероятно, есть разумное объяснение. Она не злая, не мстительная, не завистливая, она просто наша дочь… Но почему-то не произносил этой отповеди вслух, не защищал таким образом своего ребенка. В четко сформулированном родительским комитетом своде правил ясно было прописано, что такое добро и зло, что хорошо и плохо, правильно и ошибочно, и вынесенный бездушными судьями приговор не подлежал обжалованию.
Мне хотелось догнать мальчика, я бежал за ним по школьному двору, а он то появлялся, то исчезал в темноте. Он постоянно был рядом, в моей тени, в моих мыслях, в воспоминаниях о детстве. Вот моя мать приходит домой и рассказывает, что учительница хвалила меня. Я лежу, напряженно слушаю, как за ней закрывается входная дверь, как она снимает пальто и вешает его в прихожей, как подходит к моей двери. Слух готов уловить малейшие нюансы в ее голосе, я смотрю, как она складывает мою одежду на стул и поправляет занавески. Когда мама потушила свет и вышла, то оставила дверь слегка приоткрытой. Я смотрел на полоску света, падающего из прихожей, и чувствовал облегчение. Я будто парил. Меня не разоблачили, все было хорошо.
