Он тоже рассмеялся. И поцеловал меня:
— Ты красивая.
— Прекрати.
— Ты красивая.
Снова поцелуй.
— Не сейчас, — сказала я.
Поцелуй.
— А когда? — спросил он. — Когда?
Когда? Вопрос, который мучил меня всю жизнь. Когда Париж? Когда Нью-Йорк? Когда карьера? Когда независимость? И как всегда, наготове был безопасный ответ: не сейчас. Он был прав. Когда? Когда? Когда я наконец рискну?
Поцелуй.
Ты красивая.
Когда в последний раз мне говорил это Дэн?
Снова поцелуй — и я почувствовала, как его рука спускается ниже, задирая юбку.
— Не здесь, — прошептала я, вдруг вспомнив, что мы целуемся прямо у окна.
— Не волнуйся, — сказал он, опуская жалюзи. — Сейчас ночь. На улице никого.
Я выглянула в окно, пока опускались жалюзи, и мне показалось, что я вижу темный силуэт.
— Кого там еще принесло? — прошипела я.
Тоби остановил жалюзи и вгляделся в темноту.
— Привидение, — сказал он.
— Ты уверен?
Жалюзи опустились. Он снова обнял меня:
— Волноваться нет причин.
Поцелуи слились в безудержный поток.
Я взяла его за руку и повела в спальню. Джефф крепко спал. Я повернулась к Тоби и увлекла его на кровать. Уговаривая себя: волноваться нет причин. Никаких причин.
В ту ночь мы дважды занимались любовью. Когда Тоби уснул, на часах было три утра. Я же не могла сомкнуть глаз — опустошенная, раздавленная, измотанная, но на взводе. Потому что мой сын спал всего в трех шагах от постели, в которой только что кипела неукротимая страсть… постели, которую до этой ночи я делила только с Дэном.
Как только Тоби провалился в сон, я высвободилась из его сладких объятий и подошла к Джеффу. Он мирно посапывал, ни о чем не догадываясь. В разгар любовных баталий меня вдруг посетила ужасная мысль о том, что Джефф, возможно, сидит сейчас в своей кроватке и наблюдает за этим диким совокуплением. И хотя я понимала, что мозг шестимесячного младенца не в состоянии разобраться, что к чему, одна лишь мысль о том, что я спала с другим мужчиной на глазах у собственного сына…
Я отошла от кроватки, легла в постель и заткнула уши подушкой, чтобы не слышать злого, упрекающего голоса, который, не стесняясь в выражениях, выговаривал мне, чудовищу, за мою аморальную выходку. А «плохая девчонка», что жила во мне, огрызалась: Кончай эту канитель с угрызениями совести. Тоби прав: вину оставь для кармелиток. Что, так и будешь казнить себя за то, что раз в жизни перепихнулась?
Вот что до сих пор не давало мне покоя, от чего кружилась голова — это потрясающее, какое-то космическое ощущение состоявшейся близости с Тоби. И сознание того, что ему удалось пробудить во мне женщину…
