Нет, не могут. И багдадский «Титаник» плывет своим курсом. И американский «айсберг» примеряет песочного цвета камуфляж.
Багдад. Утро…
Утром мало что меняется. Аккуратно одетые мальчики и девочки спешат в свои раздельные школы. Потоки машин и автобусов развозят людей на работу. Одетые в черные чадры нищенки рассаживаются, обнимая летаргически спящих чад, у своих дежурных помоек.
Магазины открываются вовремя. В родильных домах пытаются перекричать друг друга новые роженицы и новые младенцы. Все на своих местах и при деле. И только журналисты носятся по городу в поисках паники, которую они с успехом сеют в своих собственным рядах.
Журналисты уже четыре месяца находятся в ожидании почти неизбежной войны, когда они наконец смогут, напялив бронежилеты и каски, выйти в прямой эфир на фоне горящего нефтеперегонного завода или разрушенной электростанции. А пока что они вынуждены обивать пороги Министерства информации, обмениваться слухами, высасывать из пальца сюжеты, следить за тем, в какой гостинице сегодня обосновалась CNN, дабы понять, где надо оказаться в нужный момент.
Им приходится довольствоваться однообразными пресс-конференциями официальных лиц, не менее унылыми ооновскими брифингами и хаотичной деятельностью разнообразных борцов за мир, начиная с движения живых щитов и заканчивая буддистскими монахами из российской и украинской глубинки, которые совершают марш мира по пустынным просторам Ирака.
Все это перемежается регулярными выступлениями местных женщин и представителей рабочего класса, сжигающих бесчисленное множество американских и израильских флагов под кричалки: «Саддам, мы отдадим свою кровь за тебя!»
Из подслушанного на пороге гостиницы разговора коллег. «Куда сейчас?» — «Да там возле ООН какие-то типа хиппи, или дети, или еще кто. Ну типа протест». — «Да ну их. Надоели». — «Ну а что еще делать — опять в номер, водку пить?»
Никто из нас, журналистов, не хочет этой войны, и в то же время мы ждем ее, как, может быть, еще ничего не ждали в своей жизни. Мы кажемся единственными, кто в этом городе серьезно готовится к ней.
Покупаем продукты, питьевую воду в гигантских количествах, а также фонарики, батарейки, консервы, сухари, генераторы, канистры с бензином. Сотни номеров во всех гостиницах завалены провизией и предметами выживания, словно мы готовимся к чему-то не менее страшному, чем ленинградская блокада.
Один из нас перекрасил хорошую, легкую и надежную, но опасно зеленую каску в черный цвет. Ему говорят: «В сумерках примут за темно-зеленую (армейскую), и тебе крышка». Он перекрасил ее в небесно-голубой цвет. Доволен страшно. Ему говорят: «Ты что! Иракцы ненавидят ооновцев. Тебя в ней точно пристрелят». Он не сдается — перекрашивает в белый, а для пущей гарантии сбоку пририсовывает вечным маркером красный крестик. Ему опять: «Где твоя журналистская этика? Кого-нибудь рядом ранят. На тебя надежда. А ты…» В общем, он плюнул. Бросил каску в угол и вернулся в стаю. Без каски.
