Тогда жена сказала тихо: ох. И наконец ушла к себе. Нет бы сделать это пораньше.
Припадок гнева завершается не сразу, он медленно выпаривается, нервы стынут, подступает смутное похмелье. Через час-другой наступит следующая стадия, смесь умиления с презрением, и это будет невозможно вынести. Не дожидаясь этой стадии, ты с отвращением идешь мириться. В надежде, что она перед тобою извинится первой. Но с полным пониманием, что этого — не будет. Скребешься в запертую дверь. Слушаешь в ответ молчание. Не то молчание, которое ввергало в ярость. А другое, беспощадное, убийственное.
Тата лежала на спине, подхватив живот руками. Глаза закрыты, губы сжаты, голова закинута.
На секунду ему показалось, что обоняние вернулось, и он слышит кисловатый запах металлической стружки.
— Тат, эй, ты чего?
Молчок.
— Тата?
Ни звука, ни движения. И этот странный — то ли запах, то ли фантом. Он подошел поближе. У Таты обморок? А это что за липкое пятно? Кровотечение? В больницу? Тата, Тата!
Она очнулась и сказала, слабо и спокойно, без обиды:
— Слушай, Паша. Мне, кажется, нехорошо. Придется вызвать скорую. Поищи в столе медицинскую карту и полис. И подай, пожалуйста, трусы и балахончик.
Пощупала себя внизу живота, посмотрела на пальцы, добавила — и вновь без паники, почти что равнодушно:
— И мокрое полотенце.
А потом был ужас. Ужас. Ужас. Гробик, так похожий на обувную коробку. И Татина жестокая болезнь.
7
Тата поскреблась в кабинет, предупреждая: Паш, встань, задерни штору.
Вошла в махровом охристом халате, утренняя, свежая; даже то, что бледная — красиво. Вкатила на милой советской тележке завтрак. Прозрачный чайник с густо-красным крепким чаем, его любимая бадейка, пузатая, объемом в два стакана, желто-белый, как в детстве, омлет. На тарелочке с синей потертой каймой лежали таблетки, похожие на канареечные зерна.
— Поклевать принесла? Смотри, избалуюсь.
— А ты и так, мой милый, избалован.
Тата присела на край кровати, завернув простыню: аккуратистка!
— Но я тебя за это и люблю. Знаешь, Паш, не обижайся, но я даже рада была, что ты свалился — ешь, ешь давай, еще чайку подлить? — как тебя еще посадишь на привязь? А сейчас вот поправляешься, и хорошо, но жалко. Скоро опять усвистаешь… усвищешь… как правильно сказать?
— Скажи — отчалишь, не ошибешься, — ответил Павел с неприлично набитым ртом. Омлет был очень вкусный, воздушный, при этом упругий, просто лучше не придумаешь. — С чего это ты вдруг сентиментальничаешь? Вроде раньше так не было, а?
