Продираюсь сквозь заросли к джатаку. Ничего особенного. Куча слежавшихся саксауловых веток, трава, солома, тоже улежавшаяся. И обрывки газет, куски войлока, овчины. Откуда он все это приволок? Вокруг следы: действительно кабан тут хозяйничал.
Верзун присаживается на корточки, осторожно трогает пальцами углубления в песке.
— Трехлеток, — заключает он. — И был совсем недавно. Может быть, мы его спугнули. Видишь, ремонтирует свой джатак, к зиме готовится...
— Раньше кабанов в песках было множество. Особенно зимой, когда корни рогоза и камыша оказывались подо льдом или настом. — Павлу надоело целый день молчать, рад, что есть с кем перекинуться словом. — Поэтому кабаны на зиму всегда в пески кочевали. Коренья из песка ведь даже зимой легко выкапывать. А то, что далеко от воды, — это ничего. Бегают они по песку не хуже верблюдов, у них ведь копыта при опоре раздвигаются...
На барханах для них всякие лакомства растут. Особенно кабаны любят жау-жумур. Его кто картошкой сладкой зовет, кто морковкой. Корень, значит, такой. Русского названия у него нет. Мой Павлик хрумкает его за милую душу... А теперь, — продолжает Павел, — кабанов меньше стало. Кажется, и тигров нет (а были, говорят), и волков почти не видно, и запреты-законы строгие, а кабанов мало. Почему? Теперь саксаульник для кабана чуйского — единственное пристанище. Тугайных зарослей да заломов камышовых на Чу нынче не осталось. Вот кабаны в саксаульниках и обретаются. Прибегут на Чу, горемыки, поваляются в «баттаке» — болотине, попьют водицы — и айда снова в пески. Здесь и народу все же меньше, чем в пойме. Мы, лесники, иной раз нагоняем страху на браконьеров. Хотя нам полагается в основном только лес охранять.
Спрашиваю у лесника, знает ли он, сколько лет живет саксаул.
— Трудно сказать, — отвечает Павел. Сильной рукой он загребает ветви, ломает их и складывает в охапки. — Тебе с этим вопросом надо бы к Глазову обратиться. По части саксаула он прямо профессор. Его уже приглашали преподавать в Алма-Ату, не соглашается пока. Вот, говорит, поставлю на ноги саксауловые леса да подготовлю себе замену, тогда, может быть, и соглашусь.
— Так ты про возраст спрашиваешь, значит. Этому вот саксаульнику ровно семнадцать лет. Это я знаю достоверно, потому что своими руками сажал его. А вообще-то срок ему трудно определить. Годичные кольца у саксаула напластованы друг на друга.
Пуще всего он прибавляет в десять-двенадцать лет — несколько сантиметров в год. А перестойным становится в 40—50. Есть саксаулы-карлы, а есть и богатыри. Богатырей, как и долгожителей, в Муюнкумах раз, два и обчелся. А карлы, вот они, на каждом шагу. Смотри, все честь по чести: комель толстый, ветви крепкие, обильные, крона пышная. А росточком не вышел. Больше метра не поднялся. С виду — баобаб, а по сути — карла...
