И когда отговорились, умолкли, раздался вдруг голос Ивана Яковлевича Никулушкина:
— Некрасов бы вернулся, посмотрел...
— Триста лет не проживешь, — вздохнул кто-то в углу.
Никулушкин пошел проводить нас, В темноте на небе сияли громадные южные звезды.
— В этих местах почти Некрасова порешили. А какой человек был! Красавец — статный, чернобровый, взгляд — что у орла...
— Портретов его не осталось?
— Портреты нам не заповеданы были, — строго ответил Захар Семеныч.
— Откуда же известно и про взгляд, и про красоту?
— По потомству идет. Портрет в сердце носить надо.
Хотелось мне еще поговорить по душам с бывшим домовитым. Два десятка лет — не срок для изменения психологии собственника...
Познакомился я с таким человеком в первый же день, виделся с ним постоянно, но вот откровенного разговора не получалось. Только в канун отъезда, когда пришел прощаться, вышли мы на улицу, прошли на пригорок, присели на порыжевшую травку и здесь — пошло-поехало.
Старшие дети разлетелись: дочь подалась на Дон, сынишка — в Донбасс. Говорил он с обидой.
— Все разойдутся, велика Расея-матушка. Понятное дело, родителев забудут. Чего помнить? Что я им оставлю? Вона виноградники, — кивнул он, — я на них сколько поту пролил — да не мои они, детям не передашь! Дом вона — хороший дом, но как у всех, одинакий и тоже не мой — государство подало. Сыну — квартиру, дочери — хату; все — государство. За что же родителя почитать? Заместо него — государство, оно дает, его и славь. А нас с матерью, как башмаки худые, забросить можно...
— Так ведь и выучило их государство.
— Во-во, я про то и гутарю. Наше дело — сроди, а потом уж все государство поделает: и ложку в рот сунет, и в люди выведет,
— Так вы что ж, недовольны?
— Почему? Дом хоть и одинакий, а справный. И работа подходящая. Капиталу, конечно, не наживешь. Оттого и семейным уставом не ох как довольны.
— Не знали вы, что ли, насчет капитала в наших краях?
— Почему? Я поболе других знал. У меня, можа, единого, приемник в Туретчине был. Слыхивал.
— Так зачем же пошли со всеми? Выцветшие стариковские глаза уставились на меня с недоумением: — Мы ж пошли до сваво языка!
...Так и заснул я в первый вечер под звуки незнакомой песни. Утром проснулся — ни слов, ни мелодии не помню. Справлялся у певунов — не знают, о чем говорю.
— Там еще про Долгорукого.
— Эва! Про него, кровопийцу, бывалщин тыщи.
— И про круг казацкий...
