В овраг я скатился куклой, выбрался из него на четвереньках; в пяти шагах от палатки долго стоял, чтобы сделать последний рывок, и все рисовал себе кружку горячего чая, мягкую постель, где можно лежать хоть до утра, не беспокоясь, что тебя занесет снегом...
В спальном мешке на раскладушке, дрожа, отогревалась собачонка Шуста. Место было занято. Я осторожно присел на краешек.
— Уходить надо, — сказал Шуст, стоя спиной ко мне у едва теплившегося примуса. — Печь топить нечем. Дров-то они привезли, да, видно, в спешке забыли оставить топор. Лиственница свежая, такую руками не наломаешь.
Только тут я почувствовал, как в палатке холодно. Ветер с такой силой рвал брезент, что, казалось, вот-вот раздерет его на куски.
— Эко вас утомило, — только тут Виктор как следует разглядел меня. — А я-то думаю, чего это вы так долго идете? Идете-идете да ляжете. В небо глядите. Злиться на вас стал, думаю, хорошо ему в валенках да в шубе небом наслаждаться...
Он подал мне кружку крепчайшего чаю. Заметив, как дрожат руки, посетовал:
— Я-то тоже хорош. Потащил вас за собою. Небось ругали, — допытывался он, — проклинали в дороге...
В эту минуту Виктор заметил в окно оленей, появившихся неподалеку от палатки, сунул мне в руку бутерброд с горячей тушенкой и убежал. В задачу его, помимо наблюдений, входило добыть зверя. Я подивился, что он не отказался от этой мысли даже в такой ситуации. Работа у Шуста вообще была не из легких. Ему надо было самому свежевать оленя, производить осмотр внутренних органов, собирать личинок оводов, брать материал для анализов. Руки его во время работы постоянно были в крови и в снегу. Он хорошо запомнился мне в тот момент, когда, запыхавшись, прибежал к Куксову с известием, что нашел больного оленя. «Бруцеллез, — сказал он. — Надо в лабораторию отправлять». Отстрел оленей институту был разрешен для изучения болезней «дикаря», о которых знали еще пока мало. Но туши забитых оленей после обследований передавались госпромхозу, и важно было, чтобы ни один больной олень не попал в дальнейшем к потребителю. Шуст к делу своему относился весьма щепетильно, с большой придирчивостью...
Чай с каждым глотком восстанавливал силы. Я встал, решив наломать веток и хоть ненадолго протопить печь. Ветер без устали терзал палатку, распахивал дверь, выдувая остатки тепла, и я уже не сомневался, что оставаться на ночь здесь не придется...
Сырая лиственница плохо разгоралась, пришлось плеснуть бензина. Отшатнувшись от пламени, я потерял равновесие и упал на кровать. С визгом из мешка выскочила собачонка, о которой я совсем забыл, бросилась из палатки и помчалась совсем не в ту сторону, куда ушел хозяин. Комнатная же, могла и заблудиться! Так и не передохнув, я отправился ее искать. Спрятавшись за камнями, она в испуге косилась на меня, не желая возвращаться. Когда вернулся Виктор, я сказал, что готов идти куда угодно, лишь бы не оставаться.
