Ровно, победно гудит мотор над молчаливыми холмами...
Машина выходит на Удыгин. Мы следим за пилотом. Он усаживается поудобнее, расправляет плечи, быстрым взглядом окидывает приборы.
— Садимся!.. — кричит он с облегчением, и его лицо смягчается.
Эта уверенность пилота ободряет нас. Гоню прочь мысли об опасности.
Самолет идет низко, кажется, вот-вот заденет лес. Уже обозначился дальний край площадки, все ближе, все яснее. Время разбивается на доли секунд, подвластные только пилоту.
Еще миг... Мотор глохнет. Самолет выносит за щербатый край лиственниц, и он падает. Состояние как бы невесомости охватывает меня, и я теряю физическое ощущение самого себя. Но это длится мгновение. Снова ревет мотор, машина рвется вперед и, не преодолев земного притяжения, хлопается на землю, торжествующе бежит вперед...
— Тут нам и зимовать, — говорит с облегчением пилот, выключая мотор и растирая уставшими руками коленки.
— Стоит ли, Георгий Иванович, омрачать этот день! Давайте торопиться.
Я пишу коротенькую радиограмму в штаб о благополучном приземлении. Георгий Иванович уже бродит по снегу, ищет, где поставить самолет. Михаил посылает в эфир позывные. Мне трудно побороть в себе нетерпение. Решаюсь, не дожидаясь никого, идти. Беру карабин, сверток с лекарствами, ощупываю, со мною ли нож, спички.
— Догоняйте! — кричу пилоту. Тот утвердительно кивает головою, и я исчезаю за кривуном.
Иду руслом. По сторонам стеной стоит тайга. Надо дать о себе знать. Сбрасываю с плеча карабин, стреляю в синеву неба. Вздрогнула тайга, откликнулось эхо и смолкло.
Я, кажется, слишком понадеялся на себя, с места взял большую скорость. Ноги отвыкли от такой нагрузки, быстро устают. Я все чаще задерживаюсь, чтобы передохнуть, и тороплюсь дальше. Мне все думается, что я запаздываю.
По времени уже скоро должен быть ельник. Дважды стреляю. Стою, прислушиваюсь, как в ближних холмах смолкает эхо. Кричу изо всех сил и снова жду — и опять предательская тишина в ответ. Надо торопиться, иначе опоздаю...
Из-за кривуна показались ели, врезанные макушками в небо. Беру последние двести метров. Почти бегом огибаю мысок и натыкаюсь на Степана...
Трудно угадать в этом уродливом куске человека...
Со страхом наклоняюсь к нему.
— Степан, ты слышишь меня? — и я начинаю легонько тормошить его.
Степан с трудом поднимает голову, забинтованную тряпьем, и из уст, точно из подземелья, доносится стон.
