Никто не обращает на меня внимания. Но когда я нацеливаю фотоаппарат, Виано, стоящий подле двери хижины, замечает это, бросается на меня и силой оттаскивает прочь.
— Ты с ума сошел! — кричит он. — Если тебе дорога жизнь Динджийое, ты не должен вмешиваться. Великий Дух может отомстить, если ты оскорбишь обиамана. Обиаман не должен даже видеть белого!
Делать нечего. К Виано присоединяются другие мужчины, с криком они теснят меня по тропинке назад. Несколько раз меня пинают ногами, толкают. Виано, положив мне руку на плечо, ускоряет шаг. Мы чуть ли не бежим.
Вдруг Виано останавливается и толчком бросает меня наземь. Потом решительно поворачивается к другим мужчинам, преследующим нас, и что-то выкрикивает. Некоторое время они что-то бешено говорят на высоких нотах, но через две-три минуты доводы Виано, кажется, берут верх. Люди удаляются, продолжая возбужденно спорить.
— Зря ты все это сделал, — твердит Виано. — Слишком нам дороги некоторые вещи, чтобы их видел белый. Снова могут проснуться наши страхи, наша ненависть к вам. Никто из нас еще не забыл, что с нами сделали белые.
Я кладу руку ему на плечо.
— Прости, Виано. Спасибо тебе, что вытащил меня из беды.
Виано хватает меня за руку и притягивает к себе.
— Я-то кое-что могу понять,— говорит он, — но они...
Как тебя теперь на ночь устроить! После того, что случилось, ни одна собака в деревне не согласится провести ночь в одной хижине с тобой.
— Успокойся, Виано, я буду спать в каноэ. Что с Динджийое?
— Пока рано говорить: узнаем ночью. Сейчас лучше подумаем о самих себе.
К счастью, Ганс, кажется, разрешил вопрос. У берега есть пустая хижина, и там он прилаживает гамаки. Он даже поставил кастрюлю с водой на спиртовку.
Вечер проходит тихо, почти приятно. Виано вернулся в деревню, чтобы узнать, как дела у Динджийое. Он пообещал нам, что новости сообщит немедленно.
И в тот миг, когда я уже проваливаюсь в глубокий сон, слышу шорох возле себя, что-то прикасается к моей руке. Открываю глаза и хватаю фонарик. В луче света в нескольких метрах от меня застыли Виано и старик, которого узнаю сразу. Это старейшина деревни, Каптён Амактаи: утром я не раз фотографировал его, но, сколько ни обращался к нему по-французски, по-английски, по-испански, даже по-итальянски, он обхватывал голову руками и делал знак, что не понимает. Я совсем уже проснулся, и не верить своим глазам у меня нет оснований. Но ушам своим поверить не могу.
