...В поселке сходили в баньку, попарились хорошо, побрились. И когда Иннокентич снял свою бороду, его голова стала похожа на череп, обтянутый кожей.
Первый день мы отъедались и отсыпались до упора. А утром пошли сдавать пушнину на заготпункт. И тут я подумал:
«Как же делить соболей-то? Ведь тут главный Иннокентич. Он-то и добыл их почти всех. И собаки его. Даже штаны, которые на мне, — его. Сейчас он мне покажет фигу с маслом».
Мы зашли на заготпункт Приемщица стояла за барьером и поглядывала на нас с любопытством и уважением, как всегда смотрят на вернувшегося из тайги промысловика, когда он еще не успел сдать пушнину.
И вид у Иннокентича был довольно нахальный. Папироса была прилеплена к нижней губе. Он небрежно бросил связку соболей, засверкавших на солнце, а сам повернулся к приемщице боком, как будто пушнина ему досталась даром. Он облокотился на стойку, полыхал папироской, сбил пепел на еще мокрый после мытья пол и плюнул в урну. И конечно, промазал. Стрелял он лучше, чем плевался.
Приемщица стала пересчитывать шкурки, трясла их, дула на мех, разглядывала мездру, сортировала по цветам. Иннокентич застыл в своей нагловатой позе и пачкал пол пеплом.
— На кого писать? — спросила приемщица.
— Как на кого? Пиши поровну.
Через неделю мы достаточно отъелись, и я почувствовал, что мне скучно. Я не знал причин своей тоски. Иннокентич после первых трех дней в поселке, после нормальной жизни в теплой избе с радиоприемником снова стал мрачен.
— А не вернуться ли нам, — сказал он, — соболь-то идет.
— Можно, — согласился я.
— Не скучно ли тебе здесь?
— Есть маленько.
Иннокентич задумался.
— Вот и после войны вернулся я, бог миловал, жив и здоров. Правда, землей присыпало маленько. Вернулся домой и почему-то заскучал. Дела никак не мог придумать себе. Все не тем занимался. И надоело мне все. «Буду один», — решил. В тайге-то хорошо. Думаешь о жизни, работаешь маленько, и все такое. И ты никому не мешаешь, и тебе никто не мешает. Что еще нужно! Верно, отец?
Старичок понял, что обращаются к нему, заулыбался и закивал головой.
— А хорошо, если б все люди на земле делали свое дело да не лезли друг на дружку.
— А в каких ты войсках служил?
— В разведке, однако. Тот же промысел, только зверь маленько другой.
— А что ты, Иннокентич, сердишься, когда тебя называют охотником?
— Охотник... — Иннокентич задумался, — это который по охотке ружьецом балуется, уточек убивает всяких. А придет другая охота — гармонь купит. А я — промысловик. Это моя работа, а не охота. Промысловиком я и умру. Мне, однако, за пятьдесят. А ты говоришь — охотник!
