Его семья жила очень скромно. Страшнейшим унижением для Одри было приходить на занятия в залатанном голубом костюме. С затертыми старыми заплатами, а вовсе не с шикарными кожаными на локтях, как на поношенных пиджаках от «Братьев Брукс». Его приглашали на семейные обеды, и мамы некоторых его соучеников делали все возможное, чтобы он не чувствовал себя неловко.
— Этот милый тихий мальчик Карсонс, — заметила как-то миссис Добросерд.
Но ее доброта была, конечно же, поцелуем смерти под взглядом холодных глаз миссис Мирски.
Героем его рассказов был молодой аристократ, надменно раскинувшийся за рулем своего «стутц-беаркэт», применяющий свое «право синьора» к провинциальным девственницам из Сент-Луиса. Как постепенно выясняется, у него есть связи в преступном мире, он, вероятно, замешан в незаконной торговле бриллиантами, рабами и опиумом. В начале занятий в Академии в середине сентября такой герой и в самом деле появился. Он был нелюдимым и загадочным, и никто не знал, откуда он взялся. Одри он представлялся человеком по имени Фламонд из стихотворения Эдварда [30] Арлингтона Робинсона:
Бог знает, откуда он, Фламонд, Похож на иностранца он…
Ходили слухи о Танжере, Париже, Лондоне, Нью-Йорке, школе в Швейцарии, в которой мальчики принимают наркотики. Его звали Джон Хэмлин, он жил с родственниками в огромном мраморном доме на Портленд-плейс и разъезжал на великолепном «дуйсенберге». Одри писал: «Он явно прошел большой путь. Со следами долгих странствий и даже с такими следами, о происхождении которых было трудно догадаться, с запонками из странного тусклого металла, которые, казалось, вбирают свет, большими широко расставленными зелеными глазами, рыжими волосами с золотистым отливом, прямым носом, красиво очерченным „ангельским“ ртом…» Одри вычеркнул слово «красиво», подумав: «слишком пошлое» — и заменил его на «совершенно». Новому молодому человеку сразу понравился Одри, а вот приглашения от ребят из богатых семей он сходу отклонял.
— Они мне неинтересны, — говорил он Одри, который краснел от удовольствия.
Ему льстило внимание Хэмлина, но и обескураживало. Он возвращался домой, со стыдом вспоминая, как заикался и путался в беседах с ним, как жалко выглядели его попытки показаться умным, и думал, что теперь-то Хэмлин наверняка начнет презирать его. Но Хэмлин был все так же дружелюбен, хотя и в обычной для него холодноватой манере. А Одри продолжал долбить на своей пишущей машинке, бесконечно исправляя неуклюжие диалоги с Новым Юношей до тех пор, пока они не достигали совершенства афоризмов.
