Если Мандельштам назвал дуб «козырем леса», то маслины можно считать деревьями страданий и мук. Издали их ветви напоминают застывшие на миг взрывы с разбросанными во все стороны комьями земли. Смотришь на ствол, видишь наплывы, извивы, перекруты. Да, труден путь корней к живительной влаге, что дарует скупая черногорская земля.
Я тронул веточку оливы и почувствовал ее пластичную упругость. Она словно стремилась вырваться на волю.
В Черногории к маслинам относятся почтительно. В музее Котора имеется свиток, гласящий о том, что посадившему дерево выдается золотой цехин. Существовал даже закон: юноша не имел права жениться, пока не посадит несколько маслин. Поэтому нет ничего удивительного, что самое старое дерево, которому более двух тысяч лет, растет в Черногории.
...И вот теперь, сидя за уютным столиком вместе со своим новым другом, пробую сыр с оливковым маслом, привезенным из Черногории.
— Вы знаете, что такое прованское масло? — поинтересовался Мирко.— Так вот, это высший сорт масла из маслин. Когда-то в Которе были русские матросы, — вспомнил Мирко историю, — их кормили очень сытно. Они удивились, откуда черногорцы берут масло. Вроде коров нет, овец, а масло есть? Им показали маслины. Матросы попробовали, сморщились и... не поверили. Пришлось знакомить их с процессом приготовления масла. Мне об этом мой дедушка рассказывал. ...Давно остыл кофе.
— А теперь я хочу показать вам ночной Дубровник,— проговорил Мирко.
Мы неспешно пошли.
— Obliti privatorum publica curate,— прочел по-латыни Мирко и тут же перевел:— «Оставьте частные заботы, служите обществу».— Потом добавил: — В этом здании собиралось вече.
Мы долго еще бродили по улочкам Дубровника, останавливаясь перед какой-нибудь скульптурой, собором. Я слушал Мирко и чувствовал, с какой любовью он передает мне историю своего народа, своего города.
Упавшая темнота возвращает напряжение. Вот прошамкал истертыми кожаными тапочками аред-алармист. Впереди через узкую улочку метнулась фигура, закутанная в черный плащ. Широкополая шляпа с высокой тульей полностью скрыла лицо. Но блеск шпаги заметен. Слышится топот ног. Кажется, что за беглецом следом вот-вот появится ночной дозор с факелами...
Был поздний час. Я простился с Мирко, и каждый из нас вновь вошел в двадцатый век. Хотя и коснулся он города, но здесь, перед его стенами, замер, удивленный былой славой и величием Дубровника. За его стенами зазвонили часы-куранты шестнадцатого века. Они отсчитывали время двадцатого.
