– Ирочка! Иринка! – А потом Ирку крепко-крепко обняли за плечи, и прижали, и стиснули, и прижали еще, и покачали из стороны в сторону, и мамин нос ткнулся ей в макушку, а потом мамины ладони с силой обхватили Иркину голову, и горячие губы коснулись ее лба, а слезы одна за другой закапали на щеки, волосы…
– Meine Liebe! Du bist eine wunderbare Mutter![1]
– Danke, Lieber! Du warst immer so lieb zu mir![2] – прочувствованно ответила мама.
Кто?.. Что?.. О чем они… Ирка отстранилась – медленно-медленно, словно преодолевая сопротивление, словно она приросла всем телом к маминому купальному халату, и теперь при каждом движении связывающие их нити лопались, отзываясь жгучей болью в животе и груди… Она не обернулась – ей плевать было, что там за мужик и чего он бормочет! Она запрокинула голову и смотрела на маму, только на маму!
Мама была… Мама стала еще красивее, чем раньше, еще красивее, чем Ирка ее помнила! У нее больше не было длинных волос – тщательно выстриженные локоны ложились вокруг головы сверкающей светло-золотистой шапочкой, будто с ними только что закончил работать лучший парикмахер. Кожа дышала свежестью, как у совсем молодых девушек, а глаза были умело подкрашены – неброско и выразительно – точно мама не из ванной вышла, а как минимум собиралась на бал! И даже роскошный пушистый купальный халат сидел на ней, как бальное платье!
– Ты такая… такая… – не сводя с мамы глаз, выдохнула Ирка.
– Какая? – мама рассмеялась.
Этот смех Ирка помнила – задорный, уверенный, будто в мире никогда и ни за что не может произойти ничего плохого, ну разве что где-то там, далеко-далеко, но не здесь! Не с мамой! Здесь все и всегда будет хорошо, и весело, и радостно, и легко, как в старых американских комедиях!
– Самая… самая… – пробормотала Ирка – у нее не было сил, не было дыхания закончить…
– Самая плохая? Самая уродливая? – снова засмеялась мама.
Ирка только помотала головой и снова уткнулась в мамин халат лицом.
– Значит, все-таки самая лучшая? – спросила мама.
Ирка молча закивала, тычась маме в плечо, как щенок.
– Ну-ну-ну… – успокаивающе похлопывая ее по макушке, сказала мама. – Siehst du, mein Lieber! Jetzt bist du nicht der einzige, der mich versteht![3] – по-немецки бросила мама поверх Иркиной головы. – У тебя странно пахнут волосы, малыш! Дымом… Как будто ты на пожаре была… – удивленно проговорила она, отстраняя Ирку на расстояние вытянутой руки. Окинула ее взглядом с головы до ног – и мамины идеальной формы темные брови изумленно поползли вверх.
