Она вышла и увидела его глаза, такие, как раньше, и в то же время другие. Глаза много выстрадавшего человека, человека несущего на плечах неподъемный груз, боящегося и стыдящегося чего-то.
Он сжал руками плечи Мэй, а потом привлек ее к себе. Оба молчали, ибо то, что таилось внутри каждого из них, было слишком глубоким, бездонным, огромным.
Мэй слушала стук сердца, вдыхала запах своего Куна, постепенно проникаясь мыслью о том, что это не сон, что с его лица не упадет маска, скрывающая чужака или — что страшнее — чудовище.
Она не спрашивала, куда он ее ведет, и почти не видела дороги. Они были словно два листа, сорванных с дерева ветром и несомых по воздуху согласно его прихоти.
Кун привел Мэй в тесную комнатку над чайной, с затянутым дешевой бумагой окном в комнату, где были только потертые циновки. Наверняка бедные наемники приводили сюда своих временных подруг, но Мэй было все равно.
Заперев дверь, Кун упал перед ней на колени и целовал ее руки, а она обхватила его голову и прижала к тому месту, где предположительно жила человеческая душа. По лицу Мэй текли слезы, и она знала, что в ближайшие четверть часа не сумеет вымолвить ни слова. Потом они наконец сели рядом, и Кун заговорил:
— Не бойся, это и вправду я. Меня не казнили, я остался жив, так же, как и ты. Мы оба жестоко ошиблись, но все же судьба позволила нам встретиться.
— Но ты… сын князя, и ты… женат на дочери самого императора?! Разве твоя жена… не я? — тихо и осторожно прошептала Мэй.
Он отчаянно замотал головой.
— Ты жена Куна Синя, а Сугар — супруга Киана Янчу. Беда в том, что Кун и Киан — одно и то же лицо. Эта история началась, когда мне было десять лет…
Он говорил, и Мэй чувствовала, как стыд вгрызается в него изнутри, будто хищное животное с острыми зубами и когтями.
— Я боялся. Все эти годы я боялся быть раскрытым, разоблаченным. Оправданием может служить лишь то, что я опасался не только за свою жизнь.
— Почему ты с самого начала не рассказал мне правду?!
— Потому что думал, будто прежняя жизнь навсегда осталась позади.
— Неужели ты отказался от нее ради меня?
— Ради тебя, ради любви, ради душевной свободы.
Она улыбнулась сквозь слезы.
— Хотя отныне ты принадлежишь не мне, я рада, что ты жив, Кун.
— Ошибаешься, Мэй, по-настоящему я принадлежу только тебе!
— Но я простая девушка, а она дочь императора. Я видела, насколько она прекрасна!
— Ты несравнимо лучшее ее. Роднее и ближе, а значит, красивее.
Она понимала, что Кун говорит не о той красоте, которая зависит от удачно подобранной одежды, украшений и косметики. Он имел в виду ее внутреннее очарование, подобное огню в очаге, которое оставалось неизменным всегда, не важно, как она выглядела и во что была одета.
