Среди этих людей я жил долгих десять лет, может быть, самых трудных для их страны. И для меня эти люди — с достоинствами и недостатками, во многом не похожие на нас, но лично знакомы и поэтому понятны. За семь лет с тех пор, как я уехал из двухэтажного особняка на тихой ханойской улочке Као Ба Куат, там, наверное, немало изменилось. Некоторые из знакомых и соседей ушли из жизни, дети выросли и обзавелись своими семьями, кто-то переехал.
Хотя, по разным данным, в городах живут лишь 20 — 30 процентов вьетнамцев, здесь речь пойдет о горожанах. Но в любом вьетнамском городе в той или иной мере сильны черты традиционной деревни — больше в относительно консервативных городах Севера (включая Ханой), меньше — в космополитичном Хошимине. Итак, заглянем с балкона второго этажа нашего особняка на Као Ба Куат во двор соседнего — похожего, но населенного вьетнамцами.
Небо на востоке за Красной рекой едва поголубело, но я уже просыпаюсь от крика соседского петуха, пристроившегося прямо под окном. Ему начинают вторить десятки, сотни собратьев. Едва ли такой сельской идиллией может похвастаться какая-нибудь другая крупная столица. А ведь я живу в бывшей европейской, респектабельной части Ханоя.
Я выхожу на балкон, чтобы увидеть внизу на кирпичной ограде соседнего двора виновника шума — рыжего с зелеными переливами взлохмаченного петуха. Он точная копия своего предка, который в беспокойные декабрьские ночи 1972 года будоражил все петушиное племя квартала, беспрестанно горланя вопреки предписанному природой распорядку. Он принимал за утреннюю зарю зарево пылавших ханойских окраин после очередной ковровой бомбежки американских В-52.
На сей раз, возвестив о наступлении нового дня, мой баламут удалился к своим курам. Вместо него вижу голову и плечи Нгок Дан, которая обливается водой из ковша в нехитром подобии душа, пристроенном к ограде. Девушка поднимает голову, откидывая черную копну распущенных волос, и, смущенно улыбаясь, приветствует меня. Она выросла в этом дворе на моих глазах. Помню, как ее, совсем еще малышку, мать сжимала в объятиях, унося через улицу в бомбоубежище. Следом семенили дети постарше.
Потом те, что повзрослев, родили своих детей, которые пополнили шумную, непоседливую и безгранично любопытную ватагу, что кочует от дома к дому в поисках интересных зрелищ и ничейных плодов деревьев, свесивших свои ветви через заборы. Нгок Лан все реже верховодит в этой ватаге и скоро совсем покинет ее, вступив во взрослую семейную жизнь. Но ко мне она обращается по-прежнему — «тю», что означает буквально «дядюшка по женской линии», «брат матери». К этому обязывает возрастная дистанция. Для обращения «бак» — «брат отца» — я еще не накопил седины, а словом «ань» — «старший брат» — она называет своего приятеля Ха, студента-первокурсника, с которым по вечерам ходит в кино или гуляет у Западного озера. На русский язык все это переводится одинаково: «вы».
