Между тем у Фредерика не было ни намерения, ни возможности уехать. Принятые на себя долговые обязательства, с одной стороны, и практика — с другой, удерживали его в Париже. Он горячо принялся за работу, чтобы прогнать охватившую его тоску. Он перестал бывать у Жерара, на целый месяц заперся дома и выходил только затем, чтобы отправиться в суд. Внезапное одиночество, наступившее после столь рассеянной жизни, повергло его в глубокую меланхолию. Иногда он проводил целые дни, шагая по комнате вдоль и поперек, не притрагиваясь к книгам и не зная, что с собой делать. Масленица отошла. За февральскими снегопадами последовали ледяные мартовские дожди. Не стало больше ни забав, ни друзей, чтобы отвлечь Фредерика от печальных дум, и он с горечью предавался чувству уныния, которое навевает это тоскливое время Года, недаром прозванное «мертвым сезоном».
Как‑то раз Жерар навестил Фредерика и спросил его о причине столь внезапного исчезновения. Фредерик не стал скрывать от друга, чем вызвано его отшельничество, но от предложенной помощи отказался.
— Настало время, — сказал он Жерару, — покончить с привычками, которые ни к чему не могут привести меня, кроме гибели. Лучше претерпеть некоторые неприятности, чем довести себя до настоящей беды.
Фредерик не скрывал своего горя от разлуки с Бернереттой, и Жерару оставалось только пожалеть друга, хотя он и приветствовал принятое им решение.
В середине великого поста Фредерик отправился на бал в Оперу. Публики там оказалось мало. В этом последнем прощании с зимними развлечениями не было даже сладости воспоминаний. Оркестр, более многочисленный, чем посетители, играл в пустом зале кадрили минувшего зимнего сезона. Несколько масок слонялись по фойе; их манера держаться и речь говорили о том, что женщины из общества не посещают более эти забытые праздники. Фредерик уже собирался уходить, когда к нему подсела маска, и он узнал Бернеретту. Она сказала, что пришла только в надежде повстречать его. Он спросил, что она Делала с тех пор, как они не виделись; она ответила, что надеется снова поступить в театр и учит роль для дебюта. Фредерику очень хотелось повести ее ужинать, но он вспомнил, с какой легкостью он при таких же обстоятельствах дал себя увлечь по возвращении из Безаисона. Он пожал Бернеретте руку и вышел из зала один.
Говорят, что лучше горе, чем скука. Это грустное изречение, к несчастью, справедливо. Перед лицом горя, каково бы оно ни было, благородная душа находит в себе силы и мужество для борьбы с ним; большое страдание часто оказывается большим благом. Скука же, напротив, точит и разрушает человека. Ум цепенеет, тело томится в неподвижности, мысль витает без пели. Когда жизнь лишена смысла, подобное состояние хуже смерти. Если страсть находится в противоречии с благоразумием, жизненными интересами и здравым смыслом, то каждый может с легкостью и вполне справедливо порицать человека, отдавшегося такой страсти. Для подобных случаев существует множество готовых доводов, и волей — неволей приходится на них сдаться. Но вот рассудок и благоразумие одержали верх, и страсть принесена в жертву. Какие аргументы остаются тогда у философа и софиста? Что ответят они человеку, который скажет: «Я последовал вашим советам, но я все потерял. Я поступил благоразумно, но я страдаю».
