— Что с вами, Николай Наумович? — удивилась Гинзбург.
— Всё. Всё кончено. Я… только хотел сказать вам, чтобы вы не думали… Клянусь — я ничего не сделал против партии.
Она было начала его утешать. Мало ли какие бывают недоразумения…
А он возьми да и скажи эти странные слова:
— Мне очень больно, что и вы можете пострадать за связь со мной…
Евгения опешила: за какую связь? Что за чушь? Уж не сошел ли он с ума? Да, они были знакомы с его приезда в Казань, когда Эльвов стал в пединституте заведующим кафедрой русской истории. Сразу задумал несколько изданий и обсуждал их с сотрудниками. В том числе и с Гинзбург, пригласив ее для подготовки хрестоматии по истории Татарии. Встречались они и в редакции «Красной Татарии», куда его направили «на укрепление» коллектива научными кадрами. Но ничего такого, что можно было назвать «связью» в любом смысле этого слова, между ним и Гинзбург не было. Из-за чего же ей страдать?
— Вы не понимаете момента, — сказал профессор. — Вам трудно будет. Еще труднее, чем мне. Прощайте.
И, одеваясь в прихожей, долго не мог попасть в рукава своего кожаного пальто…
А на следующий день, едва Гинзбург вошла в институт, старик-швейцар, знавший ее со студенческих лет, бросился к ней, шепча:
— А профессора-то… рыжего-то… ночью-то… Увели…
Через несколько дней в редакции состоялось партсобрание.
И там коммунистке Гинзбург впервые предъявили обвинения. В том, чего она не делала. Не разоблачила троцкистского контрабандиста Эльвова. Не разгромила в рецензии сборник по истории Татарии под его редакцией, а приняла. Не выступала против него на собраниях…
— Но ведь никто в областной парторганизации не выступал против него… — попыталась защититься изумленная женщина.
— Спокойно, товарищ, — ответили ей, — с каждого будет спрос. Сейчас же речь о тебе!
— Но ведь… его выбрали членом горкома.
— Надо было сигнализировать, что это ошибка. На то у вас и высшее образование.
— А кто доказал, что он троцкист?
— Да ведь он арестован! Или, думаете, у нас людей изолируют, если о них нет точных данных?
Спорить было бессмысленно. Вообще — бессмысленно всё. С этого момента. Началось то, что потом мать Василия назовет «прелюдией к симфонии безумия и ужаса».
Ей влепили строгий выговор по партийной линии. Запретили преподавать. Это было не просто серьезно, а очень опасно! От таких решений порой зависела жизнь… А товарищ Гинзбург отказалась каяться. Не из упрямства. Просто не знала: в чем?
Тем временем власть превращала страну в арену расправ и покаяний. Те, кто «понимали момент», бия себя в грудь, казнились за то, что «проявили близорукость», «лили воду на мельницу», «проявляли гнилой либерализм»… Оказалось, гнилой либерализм в пору строительства социализма — дело опасное. Он сродни контрреволюции. И потому покаяния не всегда принимались. Тем более не простили упрямую Гинзбург. Но вот парадокс — обивая пороги инстанций, она оставалась женой члена ЦИК, сохраняла все привилегии, положенные члену семьи сотрудника этого ранга…
