— А-а-а, это я возвращаюсь из Димитровской кельи. Раньше там метох был от нашего монастыря, но монахи все перемерли, и место запустело. А я, по состоянию своей духовной потребности, должен побыть немного в уединении. И мне было благословение эту келью поддержать. У меня там свой распорядок: молюсь, читаю, пою, тружусь. Беру отсюда чай, сахар, керосин. Овощи свои, с огородика. Там не жил никто лет пятьдесят, и вот я с Божьей помощью и с помощью друзей восстанавливаю дом. Были кое-какие пожертвования, я на эти деньги нанял одного понтийца. (Понтийцами в Греции называют переселенцев с берегов Черного моря, потомков греков, пришедших сюда еще в те времени, когда оно называлось Понтом Эвксинским. Многие из них слабо владеют новогреческим языком, перебиваются случайными заработками. В пригородных автобусах под Салониками я слышал, как понтийцы нарочито громко переговаривались по-русски; старики же порой вообще отказываются учить язык своей прародины. Прим. авт.) Мы с ним работали от зари до зари: подняли балкон, перекрыли крышу, стены подремонтировали, так что могут еще стоять. Мне дают в монастыре кое-какие стройматериалы. Шифер вот привез недавно, теперь надо на место перетаскивать на руках...
—Там и церковь есть в честь великомученика Димитрия Солунского. Иконы в той церкви были ценные, поэтому, когда место запустело, их взяли в монастырь. Я не стал их назад требовать, чтоб не своровали, а сделал иконостас из таких же икон, но бумажных. Покрыл их лаком, стали как старинные. Все равно украли, когда я ездил в Россию. Наверное, подумали, что настоящие, византийского письма...
— Помимо скитов и келий, здешний монастырь имел еще несколько метохов. Скит — это фактически маленький монастырек, келья — домик с церковью, метох — монастырские угодья: сад, виноградник, огород, тоже с братским корпусом и церковью. Сейчас остался один-единственный метох Крумица. Раньше там жило человек четыреста, а теперь никого не осталось. Пришлось сдать в аренду одному греку, он делится с нами урожаем и вином...
— Ну а это мы прощаемся с иеромонахом Антонием. Ученый был муж, жаль — умер пятидесяти лет от диабета. Мы здесь хороним усопших не в гробах, а в подрясниках, бывает, завернем в одеялко — и в могилку. Они у нас неглубокие, в полметра. Через три года разрываем, вынимаем скелет, промываем. Косточки складываем в специальное помещение, а на черепе пишем краской: монах такой-то, годы жизни, нес такое-то послушание, и череп выставляется в усыпальнице. Чтобы помнили. А могилка освобождается для другого усопшего... В альбоме о.Виталия я видел фотографии таких черепов с надписями, и вознамерился было попросить одну для публикации в журнале, но передумал, усмотрев в этом нечто кощунственное: ведь монахи не выставляют череп на всеобщее обозрение.
