На какой-то момент, сильно погрузневшая за последнее время, мама показалась мне Евгенией Сергеевной, бичующей мои заблуждения на классном собрании. Она кричала теперь откуда-то очень издалека, а я, как и тогда, упорно смотрела в окно, словно оттуда должны были прийти какая-то подмога, какое-то объяснение. Но за окном по-прежнему были только черные силуэты старых, безучастных ко всему тополей.
И вдруг мама занесла руку, чтобы ударить меня. Я услышала тончайший звон в голове, и в воздухе перед глазами закувыркались сотни крошечных черных запятых. Лоб стал мокрым. Иногда это уже бывало со мной, когда в духоте, на голодный желудок, я выстаивала долгую службу в храме. Видимо, я очень побледнела, потому что мама остановилась. Чувствуя дрожь в коленях, я присела на диван и уперлась головой в шершавый матерчатый валик диванного подлокотника.
— Ух, глаза закрыла! Сектантский вид сделала! — мама стояла передо мной, тяжело дыша. — У меня у самой сейчас давление, знаешь, какое будет!
Она бросилась в коридор, громко сбросила шлепанцы, повозилась еще минуту, и я услыхала удар захлопывающейся двери.
Моя легкая дурнота скоро прошла, но я все еще полулежала на диване с закрытыми глазами. Мне просто не хотелось вновь возвращаться в окружающую действительность, в мир, которому я в очередной раз противоречила. Меня снова нужно было перевоспитывать, как в ту пору, когда я была школьницей. И хоть я ничего не просила тогда от взрослых, кроме позволения думать, что на свете существует Бог, я мешала им жить. Теперь я сама была почти взрослой, и снова мое главное преступление состояло в том, что я думала не так, как все. И вдруг меня пронзила мысль, что это будет всегда. Я родилась в обществе, где нужно мыслить категориями большинства, причем официально принятыми категориями. Если сегодня пристойным считается быть атеистом, то тебя будут гнать за то, что ты веришь, а завтра, когда станет допустимым верить, тебя погонят за то, что ты веришь не так. При этом не важно, верят ли во что-нибудь сами гонители, но как верить тебе, решать будут только они.
В дверь позвонили.
Это пришла Инна Константиновна. Ей все уже было известно.
— Эх, Нинка-Нинка, что ж это ты? — укоризненно проговорила она.
Я молчала. Да и что я могла сказать? Такие вещи не объяснишь в двух словах, а чтобы терпеливо выслушать меня, моим близким нужно было бы «слишком серьезно» относиться к религии.
Мама плакала, рухнув на свою кровать в углу комнаты.
