Ростислав на какое-то время умолк. Я, затаив дыхание, ожидала продолжения. То, что он заговорил на столь долго волновавшую меня тему, воспринималось мною как чудо. Я не читала упомянутую им книжку, но вспомнила, как будучи в Киево-Печерской лавре перед самым входом в пещеры увидела большое полотно, живописующее видение Святой Феодоры. Даже неудобно описывать эту картину. Черти хвостатые и рогатые деловито жарили грешников на сковородках, выкалывали им глаза, потешались над их страданиями. Несмотря на всю свою веру, я никогда не имела такого примитивного представления об аде. Зачем же, подумала я теперь, было вешать подобную картину в месте скопления паломников, если то, что видела Святая Феодора, не является официальным церковным догматом?
— Так вот, — продолжил мой собеседник, — стал я размышлять о загробной жизни уже без Феодоры. И подумал, что обещание адских мук лишает духовную жизнь всякого смысла. То есть страх наказания — и очень жестокого наказания — может заставить сделать многое, но не полюбить. Хотя, даже если я веду благочестивую жизнь именно из любви к Богу, а не пытаюсь избежать ада, то как быть с моим ближним, который по неразумению своему к раю не приготовился? Ну, скажем, с соседом-пьяницей? Да, вечное блаженство ему не светит, но и вечных мук он тоже не заслужил. И я подумал, что это не у Бога непорядок с чувством справедливости, а скорее у нас с пониманием ада и рая. Мы понимаем их буквально, а это только символы. Они взяты из Апокалипсиса — книги, полностью символической. Ад и рай — это две будущности для человека после того, как Всевышний поставит точку в земной истории. Рай — это бессмертие, ад — это потеря шанса на бессмертие. На «Страшном Суде» поздно каяться и начинать новую жизнь. Невозможно уже любить, невозможно творить добро. Остается только смерть. И осознание того, что жизнь можно было бы прожить по-другому и получить в награду бессмертие, но поздно — это ад.
Мы и не заметили, как очутились под самыми окнами моей квартиры, только в нижней части прикрытыми короткими белыми шторками. Наверное, наши оживленные голоса слышались внутри, потому что одна шторка вдруг отодвинулась, и в окне показалась мамина голова, повязанная теплым платком (у нее болели уши). Ростислав очень почтительно поклонился, и я тоже кивнула. В ответ шторка поспешно задвинулась.
— Тебе пора? — спросил он.
— Еще минут десять можно, — улыбнулась я, взглянув на часы, и сразу же вернулась к его последней мысли. — Но ведь в Евангелии черным по белому написано, что одни пойдут в жизнь вечную, а другие — в вечную муку!
