Одно дело — терпеть Соню, зная, что она — только безмолвный слушатель, управляемый помощник, от которого никакого вреда, а одна только польза. И совершенно другое — позволить ей выйти на первый план. Ведь на фестивале, если уж говорить честно, на сцене в эпатажном наряде была не только Элиза. Ингрид с перкуссией, в венке из искусственных цветов там тоже была… Почему к ней никто не подошел? Только потому, что она не молчит? Как глупо! Ингрид была разочарована.
Весь следующий год Соня Разгуляева жила двойной жизнью. Это оказалось не так уж и сложно — скрывать то, о чем упоминать не стоило. К примеру, зачем бабушке знать, часто ли Соня не ночует дома, если продолжать вовремя звонить ей и поддерживать в квартире порядок? Что еще нужно бабушке? Чтобы хватало котлет, чтобы Соня не пропадала. Так она никогда и не пропадала, хорошая девочка. Имидж работал на нее, как это обычно и бывает, если до этого долго и упорно работать на имидж. Никто, буквально никто, не мог предположить, что с Соней что-то не так. У людей буквально как шоры на глазах висели, и у бабушки, и у звонивших раз в неделю родителей, и даже у преподавателей из Гнесинки. Это было необъяснимо, но удобно. Шоры висели, Соня считалась исключительно положительной студенткой, и этот факт не могло омрачить ничто: ни то, что Соня частенько пропускает лекции, ни бледность ее лица, ни круги под глазами, ни отсутствие домашних заданий. В квартире на Тверской по вечерам теперь не всегда загорался свет, но кто это видел, кто это замечал? Те, кто живет в доме напротив? Там почти везде офисы и представительские квартиры. Соседи? Возможно. Но не в ее случае, к сожалению.
На площадке в их доме было только две квартиры. Дом-то был не простой, ясное дело, с большой аркой прямо по центру, с мемориальной доской в честь известного народного артиста СССР балетмейстера Асафа Мессерера. Серый, торжественный и строгий, с высоченными потолками, с нежилым первым этажом, он создавался, чтобы принять в себя избранных мира сего. Тут не экономили на метрах. Избранные мира сего сменились, многие сошли со сцены, но метры остались. Две квартиры на этаже. Окна на обе стороны: с одной — немного видна Красная площадь, с другой — с восьмого этажа особенно хорошо — дома-книжки на Новом Арбате и высотка на Краснопресненской, и половина Москвы, конечно.
Дом тоже жил двойной жизнью, как и Соня. В проходе под аркой, на трубе газопровода, постоянно собирались голуби, целые толпы, целые тусовки голубей — они грелись от трубы, наслаждаясь покоем и полумраком арочного проема. Вход в подъезд был со двора, и там кончалась монументальная пафосность серой постройки с колоннами на последних двух этажах. Тут начиналась реальная жизнь, тут дом становился совсем другим — со старой подъездной дверью, с обшарпанным, давно никем не ремонтируемым подъездом, с гремящим лифтом в железной, сетчатой клетке. Эта внутренняя нищета тем сильнее контрастировала с внешним фасадом, чем больше квартир продавалось в руки новых избранных мира сего. Старые двери сменялись на новые, дорогие и крепкие, окна одевались в стеклопакеты, но до подъезда и лифта никому не было никакого дела. Подъезд был ничей, то есть муниципальный.
