Но в медицинском справочнике Бякина и Лазерфельда, который Маша тайком извлекла из недр отцовской библиотеки, к тому же изданном нарочно для судейских, отравление сопровождалось такими ужасными подробностями, что девушке очень скоро стало не по себе. А последняя фраза ее прямо-таки доконала:
«…сопровождается обильными выделениями рвотных масс, заполняющими собою пищевод, и коими потерпевший способен захлебнуться и скончаться от медленного удушья в течение продолжительного времени и страшных судорогах».
— Страшных судорогах, — в ужасе прошептала она и поскорее захлопнула книжку. — Бррр, только этого еще и не хватало!
В своих зловещих мечтах Маша уже четвертый день после получения рокового письма и принятого решения постоянно представляла себя лежащей в серебряном гробу в белом платье, с букетиком невянущих фиалок в недвижных, хладных пальцах. И максимум на что она была согласна — маленькую рубиновую капельку крови, застывшую в уголке ее прекрасного рта багровой слезинкой, скатившейся в последнюю минуту смертного часа. А тут — всякие массы! Бррр…
Однако в следующую минуту отважная девушка вновь принялась шелестеть страницами: второй вариант романтического самоубийства предполагал повешение на тонком шелковом шнурке. Как прекрасная ромейская одалиска в гареме жестокого восточного тирана, не пожелавшая подчиниться грубым страстям бесчеловечного деспота.
Увы, господа Бякин с Лазерфельдом и на этот случай приготовили ей изрядную свинью. Помимо «стремительно синеющего лица» и «вываленного языка» тонкий шелковый шнур сулил Маше такие ужасающие физиологические подробности, что она даже похолодела от отвращения. И вновь поспешно закрыла справочник. После чего сунула томик на самый верх книжного стеллажа, чтобы глаза не видели этакого советчика. И погрузилась в раздумья.
Где-нибудь в экваториальной Африке ее могла бы растерзать стая кровожадных львов. А в прерии затоптал бы обезумевший табун диких буйволов. Или унес исполинский смерч-торнадо за тридевять североамериканских земель. Чтобы больше уже никто и никогда не слышал о бедной душе, павшей заложницей роковых страстей.
Эх, баронесса, милый друг сердечный, и почему ее нет сейчас рядом! Уехала, умчалась черной птицею-горевестником, и вернется ли, неведомо. А коли и так, то все равно свидятся они теперь лишь там, где пребывают в вечном забвении несчастные неприкаянные души, жертвы любви, невесты смерти.
— Невеста смерти… — прошептала Маша, с удовольствием пробуя два страшных слова на вкус — терпкий, непривычный и манящий глубинами темных бездн. Точно стоишь у обрыва на берегу реки Листвянки и тянет прыгнуть вниз, взмахнуть руками-крыльями. А коли не воспаришь, так к чему тогда и жить на свете, ради чего?
