— Я должна открыть вам тайну, Евгений, — шептала она. — Вы должны знать… этого я еще никому не говорила… даже Ольге. Дело в том, что…
Прошло еще несколько минут, прежде чем до молодого человека дошел смысл ее слов. Он недоверчиво заглянул ей в радостные, лучистые от счастья глаза и прошептал:
— Это правда? Вы не смеетесь надо мною?
— Да нет же, нет, дурачок, — ласково улыбалась она ему. — Этого и вправду не знает никто из моих друзей. Я — не родная дочь майора Ларионова, а приемная. Падчерица, понимаете?
— Это… действительно так? — вновь переспросил Оленин, не веря своему счастью.
— Да… да… — шептала она в ответ. — Мои родители погибли еще молодыми, при пожаре, и меня взял на воспитание наш сосед, майор Ларионов, в высшей степени достойный человек. Мне не было в ту пору еще и трех лет. В моем кабинете в имении, в бюро, самом нижнем ящике слева хранятся документы, свидетельствующие о моем рождении. Я взяла фамилию своего приемного отца и считаю его своим батюшкой. Потому что истинного… настоящего отца я совсем не помню.
Она еще что-то говорила, а молодой человек обнимал ее, шептал что-то ласковое, успокаивающее, и неустанно повторял:
— Господи… господи, какое счастье!
В дом они вернулись, держась за руки. Сели рядышком у самовара, на глазах изумленных Ольги с Владимиром и улыбающейся Марьи Степановны. Оба молчали, но их глаза светились такою радостью, что сами они словно сияли.
— Договорились, — шепнул невесте на ушко Владимир. — Все ж таки с милым рай — не только в шалаше! А что я тебе говорил?
Ольга выслушала его и покачала головой. Нет, тут что-то было иное.
— Думаю, нас с тобою, Володенька, ожидает еще какая-то новость, — уже не таясь, вслух ответила она жениху. — И ручаюсь, она может оказаться еще похлеще капиталов князя Мещерского. Если только я не ошибаюсь в твоем товарище. А за эти три денька, мне кажется, я узнала его неплохо.
И шутливо щелкнула жениха по носу.
А Оленин с Татьяною по-прежнему, как зачарованные, не сводили друг с друга глаз и не разнимали рук. Так что казалось, они только что наконец-то встретились и обрели друг друга после долгой, невероятно долгой и трудной разлуки.
Через полторы недели Оленин уже был в Москве.
Об Орлове не было ни слуху, ни духу. В засаду, расставленную Марьей Степановной, он так и не попал, и, по всему видать, скрылся за границей.
Купеческая столица России встретила Евгения шумными ярмарками, балаганными зазывалами и кострами, подле которых грели самовары прямо на снегу — Москва оживала после прошлогоднего пожара, отстраивалась, шумела. Таким же оживленным и шумным показался Евгению его дядюшка, которого молодой человек навестил первым делом. Однако по мере рассказа своего племянника лицо старого архивного крота то темнело, то напротив просветлялось.
