В дальнейшем движение как бы постепенно все замедляется. Казаков и пишет и печатается меньше. Правда, он много переводит, и роман А. Нурпеисова «Кровь и пот» — первое и заметное, что внес в «копилку» нашего перевода такой мастер слова и фразы, как Юрий Казаков.
В недавние годы появились новые его рассказы («Свечечка», 1973, «Во сне ты горько плакал», 1977), которые напомнили о Казакове не только «материально», но и духовно; однако уже бил час этой жизни и литературной судьбы — и 55 лет от роду Юрий Казаков ушел от нас.
В чем же была его тайна?
На такой вопрос, поставленный прямо, ответить, конечно, нельзя. Ведь речь идет о настоящем художнике, которым несомненно был Казаков. В таких случаях Лев Толстой отвечал, что, дабы решить вопрос, надо заново написать сами произведения. Искусство объемно, рельефно; и не поддается системе отмычек.
Однако же можно обозначить пафос, как говорится, — атмосферу художника.
Казаков относится к тем, о ком трудно даются статьи. Что сказать? Просто хорошо пишет, и всё.
Кажется, он не ставит никаких грандиозных проблем; кажется, нет резких сюжетов; кажется, нет тех коллизий, которые легко и внушительно можно бы разобрать.
Кажется, нет.
Значение Казакова было не во всем том, что резко выражено. Само слово «резкость» как-то противопоказано его стилистике и не вяжется с его художественным обликом.
Конечно, во многих произведениях, и прежде всего в «Северном дневнике» (1960), Юрий Казаков совершенно не чужд суровых и даже весьма жестоких жизненных ситуаций; критика даже предъявляла ему претензии на тот счет, что его картины порою исполнены в темных колерах.
Но при этом Казаков неизменно как-то спокоен душевно и почти гармоничен мыслительно и психологически; духовные проблемы, бури и страсти — не по его линии. Не любит он подробно разбираться и в социальных конфликтах как таковых.
Юрий Казаков — художник, «живописец» прежде всего, притом «акварелист»; в этом смысле его любили ставить за Буниным: это сравнение даже стало трюизмом.
При спокойном взоре теперь заметно, что Казаков учитывает в своем стилистическом опыте не столько-то Бунина, сколько, так сказать, учителя учителя — самого Тургенева.
«Я шел по мягкой пыльной дороге, спускался в овраги, поднимался на пригорки, проходил реденькие сосновые борки с застоявшимся запахом смолы и земляники, снова выходил в поле... Никто не догонял меня, никто не попадался навстречу — я был один в ночи... Иногда вдоль дороги тянулась рожь. Она созрела уже, стояла недвижно, нежно светлея в темноте; склонившиеся к дороге колосья слабо касались моих сапог и рук, и прикосновения эти были похожи на молчаливую, робкую ласку. Воздух был тепел и чист; сильно мерцали звезды; пахло сеном и пылью и изредка горьковатой свежестью ночных лугов; за полями, за рекой, за лесными далями слабо полыхали зарницы».
