Думбар прочно, как в кресле, сидел на рослом, как раз подходящем ему по весу, голландском битюге и многозначительно подбрасывал в огромной ручище пустой кожаный кошелек.
Маржере широко улыбнулся, показав ряд желтоватых, но еще крепких зубов.
— Что, спешишь расплатиться с той паненкой, с которой ведался вчера вечером в стоге сена у трактира? — насмешливо произнес он.
Вся ватага загоготала, а Думбар с показным благочестием сложил ладони под пышным двойным подбородком:
— Видит Бог, я отдал этой прекрасной даме свой последний талер.
И в знак доказательства он снова подбросил пустой кошель.
— Брось трепаться! — воскликнул, хохоча, англичанин Давид Гилберт. — Ты же свой последний талер пропил еще в Ливорно! Так что ничего не досталось бедной шлюхе, кроме твоих пощечин!
Думбар, выпучив глаза, схватился за шпагу:
— Как ты смеешь оскорблять прекрасную даму!
Гилберт в ответ тоже потянул шпагу из ножен.
— А ну прекратите! — прикрикнул на них Маржере. — Вы же знаете, поединки в России строжайше запрещены, даже между иностранцами! Наш дьяк об этом предупреждал еще в Праге, когда подписывали контракт.
— Мы еще не в России, так что я бы успел покрутить этого жирного каплуна на своем вертеле! — проворчал Гилберт, отходя в сторону.
Видно, ландскнехты побаивались своего капитана. Высокого роста, с длинными жилистыми руками, Жак Маржере в остальном, казалось, не выделялся среди своих товарищей. Во всяком случае, по одежде. Тот же испанский вамс[3] из потертого серого бархата, украшенный жестким кружевным воротником, на который падали длинные волосы, широкие, под цвет вамса, штаны, присборенные у колен голубыми лентами, высокие сапоги со шпорами, сверху — темно-синий суконный плащ, подбитый мехом. Однако его лицо, несмотря на легкомысленную, клинышком, бородку и усы а-ля Генрих IV,>{7} умело внушать почтение самым отчаянным головам зловещим, если не угрюмым, выражением черных глаз, хищным оскалом зубов из-под длинного орлиного носа. Лоб и левую щеку прорезал глубокий сабельный шрам, который легко багровел, когда капитан начинал сердиться.
Впрочем, капитан, как и всякий вспыльчивый человек, был отходчив. Вот и сейчас его улыбка вновь сделалась добродушной. Он продолжал подтрунивать над Думбаром:
— Должен тебе сказать, Роберт, что мой друг Мишель Монтень, с которым я имел удовольствие сражаться за нашего Генриха Наваррского, писал в своей замечательной книге «Опыты» о таких, как ты, забияках: «Поглядите, из-за какого вздора такой-то вверяет свою честь и самую жизнь своей шпаге или кинжалу; пусть он поведает вам, что повело к этой ссоре; ему не сделать этого, не покрывшись краской стыда, до того все это выеденного яйца не стоит…»
