А это кто еще присоседился рядом? Чумазый мазурик Федька-Федуло с Сухаревки! Тоже весьма нелепого вида, но точно – он!
Да провалиться ему на месте, не знает Полтораев, ответственный работник Министерства финансов, он же орденский архангел Озоил, не знает он, никогда в жизни не видел никаких сухаревских Федул!..
Исчез Федуло, нет его – словно ветром унесло. А вместо него – кто-то с корявым, как плохо испеченный хлеб, неровно очерченным лицом. И улыбка на том хлебе – точно корка на нем криво лопнула.
А из другого зеркала смотрит кто-то другой – свиноподобный, с маленькими глазками – боров боровом.
Он понял – они и есть, те самые двое, истинного лика которых не видел, возможно, никто.
— Полтораев! — пышным, густым голосом обратился к нему тот, что был похож на хлеб.
— Если он и вправду Полтораев, — насмешливо хрюкнул из своего зеркала свиноподобный.
— По паспорту выходит, что Полтораев, — вставил человек-хлеб. Каким-то образом паспорт был уже у него, он держал в руках, которые были такой же, как и его лицо, скверной выпечки.
— Так то ж – по паспорту, — усмехнулся боров. — По паспорту он, может, тебе вчера был Наполеоном, а завтра вовсе какой-нибудь Шнейерсон. Ну-ка, мы ему, родимому, в душу-то заглянём. Душа – вот она, рядышком! Не поленись только – распахни да загляни.
— Заглянуть – оно дело нехитрое, — пробасил хлебный. — Паспортам доверяй, а душу тоже не ленись, проверяй. Такая там гадость иной раз…
— Уж мы-то знаем, какая иной раз гадость! — захрюкал свиноподобный весело.
Полтораев не заметил, как это получилось, но во всех зеркалах все четыре его экземпляра были уже прикручены к четырем креслам, каждое под стать тому Полтораеву, который в нем сидел – одно узкое, со спинкой до потолка, другое низенькое, широкое, с мохнатыми, как у паука, ножками, третье колыхалось и все время меняло форму, словно было из дрожжевого теста, четвертое, казалось, вот-вот распадется на две половинки и разорвет половинки все еще не собравшегося воедино Полтораева.
— Ну-с… — проговорил хлебобулочный.
Он сделал какое-то движение рукой, и сразу все тело Полтораева пронзила такая адская боль, словно все жилы его кто-то намотал на штопор и, неторопливо накручивая, вытягивает их. Он чувствовал, что если эта мука растянется на несколько минут, то, несмотря на сыворотку, не выдержит и признается во всем. А если вдобавок сейчас прозвучит "Шествие троллей", то сдастся еще раньше.
Но "Шествие", к счастью, не звучало…
