Мы бежали до общежития по три километра, а он десять, в снегу по пояс. Потом - столовая, в столовой один человек сидел, второй за ним стоял, ел хлеб с горчицей, а за ним в очереди стоял еще и третий. Вот когда я научилась есть быстро, было стыдно сидеть и жевать, когда тебя ждут другие, такие же голодные, как ты.
И вот, после шести тяжелейших сданных экзаменов я приехала в субботу домой - серая, черная, нервы на пределе, - а в воскресенье - война.
И уже в понедельник мы были в строю. Мы по пятьсот раненых носили в день, мы не спали по пять ночей, мы не ели, мы отдавали кровь.
Я и сейчас помню двадцатилетнего... - вы меня извините - у меня руки немножечко... дрожат... это от такой жизни - двадцатилетнего танкиста, обожженного, который нам всегда говорил, когда бомбежка была: "Вот это - немецкий самолет, а это - наш, не бойтесь, девочки..."
Этого танкиста я кормила через зонд - у него не было лица - сплошная корка и только дырочка во рту... Мне на курсах в Ленинграде профессор потом говорил: "Если доктор не научится спокойно смотреть на человеческие страдания, он не сможет быть доктором. Но если врач может спокойно смотреть на человеческие страдания - он уже не врач".
Второго раненого, которому я дала кровь, я помню очень хорошо, как сейчас, Зайцева, львовского инженера дотного строительства, которому было всего двадцать пять лет...
Потом начались дни эвакуации, машины, люди, бега по шестьдесят километров в день... Мы заночевали в Фастове. Я ушла, а Ольга, моя сестра, с двумя детьми, задержалась. Через два часа немцы десант сбросили. И она осталась, а я добралась до Киева, и нашла Андрюшу, моего брата единственного. Они с Сыроватком, мужем моей другой сестры, двоюродной, посадили меня в грузовик, в котором эвакуировали какие-то правительственные документы, - а они в охране были. Посадили меня в кузов, и только мы переправились через Днепр, а немцы уже взяли Голосеево...
Я долго ничего об Андрюше не знала. А его взяли в плен, и какая-то женщина его из плена забрала, - а в сорок первом году немцы разрешали иногда забирать мужей из плена - и он жил во время войны в Новограде, работал на электростанции и в сорок втором году умер от пневмонии... Моя мама об этом знала (он был ей не родной), - но никому об этом не говорила после войны, потому что у него осталось двое сирот; считалось, что он пропал без вести, и это немножко облегчило их участь...
Потом был Харьков. Там тоже были бомбежки, но я уже на них не реагировала. Я уже была настолько убита душой, что мне было безразлично. Когда другие студенты бежали от бомбежки, я оставалась в комнате, ложилась на одну подушку и накрывала голову другой...
