— Мне одна женщина говорила, — важно начала Марья, — что деньги скоро на маленьких бумажках будут печатать. Махонькие такие денежки будут — как керенки.
Керенки мне доводилось видеть — в коллекциях: крошечные бумажные квадратики, в две спичечные этикетки величиной. Я с трепетом брал их в руки: для меня они были таким же доисторическим чудом, как шлем Александра Македонского. И вот находится человек, который говорит об этих керенках так же просто, как я о советских пятаках на метро. Невероятно!
— Так вы помните, как керенки выглядели?!. - почти с ужасом спросил я Марью.
— Конечно, помню!.. Вот этакие, — она показала пальцами, — малюсенькие, в руки взять нечего! — и Марья брезгливо сощурилась.
— Так, может быть, вы и самого Керенского помните?!
— Конечно. Конечно, помню. Видала его — выступал тут… И другой раз — опять видала… И еще — издали несколько раз показался… Тоже маленький был. Тощенький… Посмотришь — аж жалко его станет: что ж ты, бедненький, такой некормленый-то? Аж сердце заболит от жалости…
Тут на плите у нее закипело молоко, и вечер воспоминаний закончился. Больше она ни о Керенском, ни о тех временах не вспоминала никогда.
Однажды по радио заговорили о необходимости сексуального воспитания школьников. Марья никогда не смотрела телевизор, но всегда внимательно слушала радио и потом долго обсуждала с нами услышанное.
— Надо воспитывать-то, надо… — размышляла она вслух, — Наверное, надо. Они там люди-то умные, знают, что делать. Нас-то никто не воспитывал, мы и не знали ничего… Я вот в молодости всегда думала, что дети из спины родятся. Уже и беременной была, а все невдомек… Уже и в роддом меня повезли, а я все жду, когда мне спину резать начнут… Никто мне ничего не объяснял… — Марья задумалась, помолчала… — Но вот, родила же все-таки… А если бы объяснили: что бы изменилось? Вместо одного двойню бы родила, что ли, от их объяснений?
Чаще всего она вспоминала о блокаде. Любила вспоминать блокадные дни. Сначала меня это удивляло.
— А страшно было в блокаду? — спрашивал я, стараясь натолкнуть Марью на идеологически верный ответ.
— Конечно страшно! — махала она рукой. — У нас тут во втором этаже женщина умерла, так бывало, поднимаешься по лестнице — а света-то нет — и все дрожишь: вдруг она, покойница-то, где-то в темноте прячется!..
Это был какой-то не такой страх: не тот, о котором принято говорить, вспоминая блокаду. А Марья продолжала:
— Плита нас спасла! Натопим ее, чем придется, сядем прямо на плиту вместе с мамой, сидим, греемся — и как-то легче. А еще: хлеб по карточкам получим, разрежем на тоненькие, вот такусенькие полосочки, солью посыплем и сушим их на плите. Как высохнут, так и едим, тепленькие. Они соленые, от них пить хочется — вот мы и пьем горячий кипяток чашку за чашкой: и тепло, и в животе что-то есть. Голод обманули!
