— Ага, псалом: «Выходила на берег Катюша».
— Что, что?
— «Выходила на берег Катюша, выходила на берег крутой. Выходила, песню заводила…» Я знаю еще один… «Капитан, капитан, улыбнитесь!..» И бабью прибаутку могу спеть.
Он надвинул на голову капюшон, подпер подбородок ладонью и пропел тоненьким бабьим голоском русскую частушку.
Мы с миленьким прощались.
Он сказал: «В последний раз».
На сыру земельку пала,
Пролежала целый час.
И захихикал, захохотал, зареготал так, что Аргон зарычал и натянул поводок. Нарушитель показал собаке язык, заплясал на месте.
— А вот и не укусишь, не укусишь, не укусишь!.. Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Теща в душу — он за ней, теща в пекло, а он — в рай.
— Ну, давай, давай, божий человек. Хорошо это у тебя получается. Натурально.
Он перестал кривляться и плясать, серьезно сказал:
— Я очень рад, солдатик, что тебе нравятся мои псалмы. Хочешь, еще спою?
— Хватит! Напрасно дурака разыгрываешь. Ты и есть дурак. Первостатейный. Будь у тебя хоть немного ума, разве ты сунулся бы к нам с таким своим добром?
Смолин погладил голову Аргона, ткнул в сторону нарушителя, скомандовал:
— Нюхай! Ищи! Аппорт!
Овчарка менее чем через минуту вернулась с браунингом в зубах. Смолин взял пистолет, обернулся к нарушителю:
— Вот и спета ваша песенка, гражданин дурачок! Паша, взнуздай его!
Егорычев достал металлические наручники.
— Руки! — скомандовал он с такой уверенностью, будто не раз приходилось ему это делать.
Существо из другого мира! И любопытно и омерзительно было Егорычеву смотреть на это страшилище. Он ненавидит то, что мы любим. Поклоняется тому, над чем мы смеемся. Глупость считает умом. Издевается над тем, что мы делаем. Сжигает и вытаптывает засеянные нами поля. Рыскает по ночам, а днем прячется от нашего солнца.
— Егорычев, ты конвоируешь впереди, а я сзади. Шагом марш!
Нарушитель резво, весело пошел вперед. Подпрыгивал и пританцовывал. Гремел цепочкой наручников. Хихикал и напевал:
У меня папани нет.
Меня некому жалеть.
Ой, да! Ой, да нет!
Я люблю серебряный браслет.
Собака взяла след двух нарушителей и всю ночь уверенно вела Смолина и тревожную группу. А перед рассветом сравнительно недалеко от железной дороги вдруг Аргон фыркнул, сердито мотнул головой и остановился.
Случилось невероятное. То, чего не бывало за все девять лет пограничной жизни Аргона.
Виновато виляет хвостом, беспомощно смотрит на Смолина и жалобно повизгивает.
— Ну, что, псина, устал? Давай отдыхай.
Рукавом бушлата смахнул росную влагу с пышной густой шерсти собаки и слегка надавил ладонью на крестец.
